Мартин Эмис - Успех
— Но расскажи мне немного о том, каково это — быть немного неодетым.
— Да, одежду мы сняли.
— Понятно. И зачем?
Руки ее замерли, и она огляделась.
— Просто сняли — и все.
— Да, я понимаю. И все себе представляю. Но все-таки зачем вы ее сняли?
— Потому что было очень жарко. Нет, ничего у меня не выходит с вязанием, вот сейчас брошу все и больше никогда не возьмусь.
— Без башни, Урсула. Урсула, без башни, — предостерегающе прошептал я, и она наконец подняла голову. Потом, что называется, «скорчила забавную рожицу», растянув в улыбке сжатые губы и вытаращив глаза.
— Прости.
— Само собой, — ответил я, и она снова опустила взгляд. — Само собой, было неловко, когда этот старый кусок дерьма Фирбл вез вас обратно голыми.
— Да, — сказала Урсула, — просто смехота.
Сумасшедшая сука… Тогда, возможно, все еще проще. Возможно, все совсем просто. Если я прав, то теперь ничто не мешает мне отомстить.
Трахалась ли она еще с кем-нибудь, лениво размышляю я, если она действительно трахалась с ним? Трахалась ли она когда-нибудь с кем-нибудь? Лично я не трахался ни с кем с тех пор, как трахался последний раз. И вообще никогда ни с кем не трахался — по меньшей мере, у меня теперь появилось такое чувство. Трах просто исчезает из жизни. Я даже не буду распространяться об этом, как обычно (хотя я все еще то и дело повторяю слово «трахаться»). Это и от характера зависит. Может, вы решили, что со временем все станет хуже, верно? Нет, слава богу, нет. Утрата маячит как некое абстрактное привидение в лунном свете, как собака на далекой Луне, лающая на Землю.
В последнее время я столько зарабатываю, что просто не представляю, куда девать все эти деньги. Я зарабатываю столько, что уже начал подумывать, не сходить ли к шлюхе, причем хорошей. Говорят, хорошие стоят уйму денег, но за это хорошо умеют доводить до зверских оргазмов. Чем больше денег вы им даете, тем больше они стараются. Уж я-то выберу себе получше. А может, они вовсе не так и хороши? Может, сколько я ни зарабатывай, у меня никогда не хватит денег на такую хорошую, которая действительно довела бы меня до зверского оргазма. Кто вообще мог бы доводить меня до зверских оргазмов? Кто-то, кто любит меня, — думаю, этого достаточно. Может, где-нибудь и есть шлюха, которая так хорошо умеет доводить до зверских оргазмов, что полюбит вас, если вы ей хорошенько заплатите. Буду лучше копить на такую.
Я зарабатываю теперь так много благодаря хитростям Телятко (почему Телятко платит мне столько? Может, он любит меня? Может, если бы он захотел, он тоже смог бы доводить меня до зверских оргазмов?). Телятко все так хитро спланировал, что я почти освободился от налогов и получаю дополнительное вознаграждение за то, что являюсь помощником старосты (иными словами, за то, что делаю кое-что для него. Когда он меня об этом просит. Минутное дело — и столько денег. Правда, потом мне придется делать для него больше, но и денег тогда будет больше).
Сокращение как таковое еще не произошло. Все в конторе охвачены необыкновенно дурными предчувствиями — и правильно. Каждый думает, что уволят именно его. Большинство действительно уволят. Тогда как всего полгода назад казалось, что уволят одного-двух, теперь кажется, что только один или двое уцелеют. Каждый день я выслушиваю мрачные шамкающие пророчества Уорка, смотрю на Герберта, в тихом отчаянии сидящего за своим столом, наблюдаю за Бернсом, который впал в такую паранойю, что даже перестал есть рыбу на работе (Ллойд-Джексон уволился сам). Только завотделом сохраняет спокойствие, хотя Телятко говорит, что он бы на его месте побеспокоился. Я нервничаю, хотя Телятко говорит, что он бы на моем месте не нервничал. Я нервничаю не меньше, чем нервничают все.
Все дело в деньгах. Каждое утро по пятницам я страшно нервничаю, когда в полдесятого отправляюсь за ними. Я нервничаю, когда занимаю место в переминающейся с ноги на ногу очереди внизу у кассы среди согбенных клерков, сквернословящих шоферюг и очкастых секретарш, когда произношу свое ужасное имя (Сервис, Т. — «Смотри-ка, опять здесь чайную устроили»,[13] «Два с молоком, пожалуйста», «Выпьешь кружечку?», и т. д., и т. п.) и толстая женщина или худой мужчина быстро просматривают разложенные рядами конверты, когда, каждый раз цепенея от страха, вижу, что мой конверт не только на месте, но что его протягивают, вручают мне, и когда бреду обратно вдоль шеренги то цветущих, то словно парализованных служащих, зажав в руке толстый коричневый бумажник с семьюдесятью тремя фунтами! Еще до того, как на меня стали изливаться все эти милости, я подсчитал, что теперь смогу всегда покупать свои ежедневные три пачки цигарок и ежедневные полтора литра испанского вина — единственное, что мне нужно, чтобы продолжать жить в здравом рассудке. Теперь о побочных следствиях: дома у меня в столе есть ящик, до сих пор не имевший определенного назначения, а теперь битком набитый пятерками, которые я не успеваю тратить; сунув руку в карман, я неожиданно натыкаюсь на забытые там банкноты; я отбираю медные монеты из сдачи и презрительно складываю их на подоконнике; просто так, чтобы повалять дурака, я как-то прокатился на такси; ну и ну, сэр, пожалуй, я даже смогу купить что-нибудь новое из одежды. (Теперь непросто будет обанкротиться, хотя банкротство пугает меня по-прежнему. Думаю, оно будет пугать меня всегда.)
У меня появилась привычка разбрасывать на виду чеки. Покрытые иероглифами ленты можно обнаружить на письменном столе и кровати, на книжных полках и обеденном столе. Думаю, он заметил одну из них, потому что в прошлую субботу несколько потрясенным тоном спросил, не могу ли я одолжить ему пятнадцать фунтов; я, рисуясь, небрежно протянул ему деньги, причем у него был такой вид, будто они сами собой материализовались в его руке. И естественно, я часто выбираюсь теперь куда-нибудь с Урсулой, пыжась при этом как можно больше, и, как и чеки, разбрасываю по комнате ресторанные счета и билеты дорогих кинотеатров. Мне нравится выходить с Урсулой — таким образом я дурачу мир, делая вид, что у меня есть подружка. Я дурачу мир. Дурачу себя. Дурачу ее.
Теперь слушайте.
Вчера со мной начало происходить нечто удивительное и зловещее. Внезапно (я вернулся домой в половине седьмого. Мы с Урсулой проводили один из тихих вечеров вместе: я пил, читал и расхаживал обнаженный по комнате, она, сидя у себя, вязала, что-то потихоньку бормотала и сходила с ума, но дверь между нами оставалась постоянно открытой) я понял, что должен делать. К без четверти десять Урсула приняла ванну и умиротворенно сидела в своей постели. Примерно час спустя Грегори тенью прошествовал в ванную, задержался для одной из редких бесед с сестрой на обратном пути, прежде чем так же тенью прошествовать к себе наверх. Вскоре после я тоже заглянул в ванную, чтобы тихо пустить струйку и совершить омовения. На обратном пути я остановился возле кровати Урсулы, чтобы запечатлеть у нее на лбу целомудренный поцелуй на ночь.
— Зайди ко мне, — сказал я.
— М-м-м?
— Говорю, зайди ко мне. Зайди.
Я выключил стоявшую у постели лампу и со звоном в ушах лег обнаженный, боясь поверить себе, разноцветная тьма тяжело опустилась на глаза, сердце билось громко, на всю комнату, ноздри принюхивались к благоуханной пустоте, барабанные перепонки старались уловить шорох одеяла и скрип пружин. Но прежде чем хотя бы единый звук успел нарушить громоподобную тишину, она была уже рядом — теплое, пушистое прикосновение кожи и легкого хлопка. Боже. Я не пошевельнулся, но она, обвив меня руками, заключила меня в доверчивые, детские, совершенно несексуальные объятия, и какое-то время мы лежали как спящие, едва осмеливаясь дышать, ее подбородок уткнулся мне в подмышку, прижавшиеся к бедру коленные чашечки казались странно холодными. (Свершилось, подумал я, или возможно и нечто большее?) Я сделал почти неуловимое движение, чтобы поцеловать ее, повернувшись на бок дюймов на десять, не больше, и почувствовал, как она тут же напряглась, — то же самое произошло, когда я вытянул руку и по-братски положил на ее предплечье. Глубоко внутри тут же шевельнулась липкая неуверенность — как секундная паника возвращения в реальность после страшного сна или как банальное, несимпатичное воспоминание, заставляющее нас каждый день говорить «привет», — но затем раздался неслышный щелчок, напомнивший мне о моем маленьком секрете, и внезапно я снова понял, что должен делать. Пришло время поделиться секретом.
— Сделай это, — сказал я.
— М-м-м?
— Я сказал, сделай это.
— О.
Ее тонкая рука тут же легла мне на грудь. И резко двинулась вниз. Невольно посапывая, Урсула оперлась головой о согнутую в локте руку и еще чуть-чуть соскользнула вниз по кровати, чтобы ухватиться поудобней. Я услышал ее услужливый зевок и, разлепив дрожащие веки, увидел угловатое, склоненное вниз лицо и губы, не выражавшие ничего, кроме сосредоточенности.
