Николай Сухов - Казачка
— Приказ о свободе давай! — густым басом крикнул кто-то из матросов.
Князь покрутил головой, поморщился.
— Нет пока распоряжений. Подождем.
— Не-ечего ждать! — закричали уже со всех сторон хором.
Кричали еще. Хором и вразбивку. Но ничего такого, чего с нетерпением ожидал Федор, — что вот сейчас кто-нибудь поднимется на вышку и громко, смело, так, чтобы услышали все, скажет: «Конец войне! По домам, ребята!» — ничего такого не произошло. Люди пошумели, поволновались и разбрелись. При этом всяк старался прокрасться в свою часть как можно незаметнее, чтоб не попадаться на глаза начальникам. А то, чего доброго, еще припаяют за самовольство.
Ничего не произошло и в тот день, когда все полки пешим строем были выведены на площадь. Князь Долгорукий с трибуны читал приказ о том, что отменяются всякие титулования и при обращениях к любому начальнику — называть его только господином: «господин урядник», «господин генерал…» После присяги Временному правительству шли церемониальным маршем мимо трибуны. Князь Долгорукий все тем же натужливым, дребезжащим голоском приветствовал части: «Здорово (такая-то), сотня!» Казаки, не привыкшие отвечать по-новому, вразнобой гаркали: «Здра… жела… ваш… сиятельств! Здра… жела… господин генерал!» У подножия трибуны стоял какой-то очкастый в черном пальто и шляпе господин. И всякий раз, когда очередная сотня, проходя мимо, невпопад отвечала на приветствие, он выбрасывал руку и яростно мотал указательным, в перстнях, пальцем: «Не-ет теперь сиятельств!» Князь Долгорукий торчал на трибуне не шевелясь, словно каменное изваяние. Глубоко надвинутая фуражка козырьком закрывала почти все его лицо. Проходившим казакам был виден только кончик его носа да выбритый раздвоенный подбородок.
Спустя полмесяца в 30-м полку проходили выборы войсковых комитетов — полкового и сотенных. Выборы проходили во всей армии. Приказом военного министра Керенского комитеты допускались только лишь для контроля над хозяйством части. Но суждено было стать по-иному. Вскоре они, в особенности в солдатских частях, стали вмешиваться и в оперативные дела. В полковой казачий комитет 30-го полка одним из девяти членов, не считая обязательной офицерской прослойки (на каждых трех казаков один офицер), был избран Федор Парамонов, которого за независимый характер сослуживцы уважали.
V
Нового крохотного семьянина — смуглого и горластого мальчугана с тонким не по-абанкински изогнутым носиком и большими, пока неопределенного цвета глазами — старики Абанкины встретили недружелюбно. Несмотря на признание Трофима, что ребенок этот его, они верили этому мало. Да и постоянно насупленные брови Трофима, частые исчезновения из дома плохо подтверждали это признание. Не только Петр Васильевич, даже Наумовна за целый месяц ни разу не взяла мальчугана на руки. Был только единственный случай, когда она покачала зыбку, да и то с ворчанием, сердито (Надя на короткое время отлучилась из дома — ходила на речку полоскать пеленки, а спавший в зыбке ребенок проснулся и поднял крик на весь дом). Глухая и скрытая неприязнь к ребенку всех Абанкиных — Трофим втайне просто терпеть его не мог, хотя людям и говорил о своем отцовстве — Надю нимало не тревожила. Вернее сказать, она никого и ничего вокруг себя не замечала и ни о ком, кроме сына, не думала.
Та невольная праздность и пустота ее жизни, которые так долго и беспощадно изводили ее, теперь исчезли. Жизнь ее наполнилась новыми, большими, доселе неизведанными заботами и радостями. Все свое время — а в хозяйские дела она по-прежнему не вникала — и дни, и ночи, подчас бессонные, всю себя она отдавала ребенку. От него она старалась не отходить.
И казалось бы, что всякие мелкие, бесчисленные заботы, беспокойные ночи, кормление грудью, косые взгляды свекра и свекрови, злобное шипение Трофима — все это, казалось, должно было изводить Надю еще больше, чем раньше. Но получилось не так. Несмотря на тяжелые роды, она скоро поднялась с постели и с каждым днем становилась все крепче и свежее. Словно вдохнули в нее какую-то новую силу. Даже лицо ее все заметней округлялось, полнело. А впавшие глаза ее теперь сияли по-особенному хорошо и мягко.
В свое будущее, хотя бы и самое недалекое, она не заглядывала — уж слишком туманно и непроглядно было это будущее. Мальчуган рос, а больше ей пока ничего не надо было. Раньше она как-то стеснялась людей — и чужих и своих, боялась выходить на улицу. Хоть и знала, что все переплеты в ее судьбе до людей не дошли, но все же не могла отделаться от смущения. Теперь все это как рукой сняло. Теперь на людях у нее всегда гордо поднята голова. Уже без стеснения бегала она и на речку полоскать белье, и в лавчонку за детской присыпкой или резиновой соской, и мало ли еще куда и за чем.
Молодые женщины при встречах с ней — да и не только молодые — с большим усердием, не как бывало раньше, раскланивались, улыбались. Хоть и родила она на шестом месяце замужества и всем это было в диковину, но ведь как-никак — сноха Абанкиных, именитых в хуторе богачей. В мыслях и за глаза ее всячески поносили, но оскорблять открыто не смели. Их льстивых улыбок и кивков Надя не замечала. Не замечала она также и тонких ехидных усмешек на лицах некоторых завистниц. А усмехаться было от чего: по хутору наперебой звонили колокола о том, что Трофим от молодой жены напропалую крутит с жалмерками, ни от хромых, ни от косых не отказывается. Одна, должно быть, Надя пока еще не знала об этом. Да это, собственно, ее и не интересовало.
То, что Трофим теперь почти не стал жить дома, ее не только не беспокоило, но радовало. Уедет куда-нибудь из хутора — либо на станцию, либо в станицу — и несколько суток не кажет глаз, пропадает там. А когда бывал дома, вваливался в спальню или ночью, с петухами, или на заре, когда уже светало, и частенько от него на всю комнату несло водкой. Но и это не беспокоило Надю. Ее пугало иное: какие-то постоянные, скрытые и непонятные Трофимовы мысли. Она чутьем угадывала, что мысли эти недобрые. Влезет, пьяный, в двери, станет посреди комнаты — Надя, лежа на кровати, прикинется спящей — и долго-долго стоит так, понурый, недвижимый, упершись насупленным взглядом в зыбку, где посапывает ребенок. По ночам на угольнике горела прикрученная лампа, и в синем полумраке фигура мужа видна была отчетливо. Сквозь полусмеженные веки Надя сторожко следила за каждым его движением. В любую секунду она готова была вскочить и на весь дом крикнуть, позвать на помощь работников. То, что работники — Степан и двое других молодых парней, относившихся к ней так же приветливо, как и она к ним, — занимали комнату рядом, избавляло ее от ночных страхов.
Бабка Морозиха, несмотря на свой зарок не ходить к сватам, теперь почти переселилась к ним. Все дни напролет она просиживала с Надей. Делать это стало для нее тем легче, что Трофим заходил в спальню все реже и реже. Бабка помогала Наде во всем, и делом и советом: как ребенка искупать, чтоб он не захлебнулся в корыте, как его завернуть в пеленки, уложить в зыбку… Ей было удивительно и непонятно: как это могло случиться, что никто из сватов до сего времени не попрекнул Надю ребенком, будто для них он и не чужой совсем. Но речи об этом непонятном она ни с кем, конечно, не заводила.
В небольшой спальне молодых с появлением ребенка стало теснее. Старинная дубовая зыбка, подвешенная возле кровати, занимала чуть ли не полкомнаты. Зыбка эта, снятая с потолка и вновь обшитая — когда-то в ней качалась сама Надя, — была принесена бабкой. Трофим для рабенка и пальцем не шевельнул. Из нежного в голубых цветочках сатинета Надя сшила положок, птичьим пухом набила подушку, подстелила простынку, и мальчуган в зыбке был, как любила говаривать бабка, — что у Христа за пазухой.
В эту ночь он почему-то спал неспокойно: то и дело просыпался, пищал — молочно-бледное личико его краснело от натуги — и все норовил засунуть в рот свою малюсенькую ручонку. Надя в одной рубашке сидела на кровати, склонялась над зыбкой и, дав мальчугану соску-пустышку, плавно и мерно принималась его укачивать. Чтобы превозмочь дремоту, подбиравшуюся незаметно, но неотступно, она тоненько, про себя напевала:
А лю-лю, а лю-лю, прилетали две гули;
Садилися на люлю, качали чаду-уню…
Ребенок почмокает губами, посопит, побрыкается толстыми в складках ножонками и утихнет. Соска так и останется торчать у него во рту. Надя бережно поправит одеяльце, опустит положок и приляжет. Но едва к ней подкрадется сон, ребенок снова засучит ножонками и начнет попискивать. Надя по-детски протрет кулаком глаза, спустит босые ноги с кровати и в полусне продолжает свою монотонную, бесконечную песенку:
А чадуня будет спать, а я буду колыхать.
А лю-лю, а лю-лю…
В ее затуманенном сознании порою пробегали в беспорядке все те же постоянные и неизбывные мысли — о Федоре, о брате. После того как ей удалось отправить Федору письмо, и в особенности после родов, она все время находилась в состоянии какого-то безотчетного и напряженного ожидания перемен в своей жизни. Когда перемены придут и какие — она и сама не знала. Но надежды на это, окрыляя бодростью, ее не покидали. Правда, теперь дни коротать ей стало значительно легче, чем прежде. Не говоря уже о том, что сам по себе ребенок принес ей неисчислимые радости, она стала за ежечасными о нем заботами рассеиваться и забываться. То, что от брата Пашки до сего времени не было никакой весточки, ее тревожило. Неужто он ни о чем еще не слышал и ничего еще не знает? Или — страшно подумать — неужто он, услышав, почтет, что все правильно, и ничего не скажет? (Она не знала о том, что ныне утром в хуторском правлении Трофиму передали письмо — от Пашки на ее имя — и тот, прочитав его дорогой, на мельчайшие кусочки разодрал и втоптал в снег.)
