Ирина Крицкая - У женщин грехов не бывает!
Я знала, что мать уезжает. Не в отпуск, а насовсем. Я даже рада была, как ребенок, который видит взрыв издалека.
Я осталась на кухне. Отец вышел в зал. Там молотил телевизор. Потом я услышала музыку. Показывали грустного композитора Мартынова. Он пел свою несчастную песню про лебедей. Ту, где самку лебедя убил охотник. «Ты прости меня, любимая, за чужое зло…» – вот эта песня. Отец стоял под люстрой с красными глазами. Метр девяносто, сто двадцать килограммов, нога сорок шестого размера, две любовницы, концерты, фестивали, галстук-бабочка… – все равно плакал.
Мама вышла из дома. Я забеспокоилась – ее чемодан остался в прихожей, и я поняла: что-то не так. Минут через пятнадцать она вернулась домой. Платье сняла. Халат надела.
А я не поняла, почему она осталась! Никто не просил. Зачем она «Лебедей» слушала, когда ее ждала машина? Собрала чемодан – поезжай! Я не поняла тогда. Подумала, ерунда какая-то, сначала собрать чемодан, а потом разобрать.
После этого у них с отцом было что-то похожее на любовь. Они сделали ремонт, съездили на море. Отец перевез домой концертный костюм. Мать его в щеку чмокала со всего маха, а потом вытирала отпечаток помады.
Но как-то среди бела дня она сказала мне: «Я сейчас, наверно, повешусь». Посуду моет на кухне и говорит спокойно, тихо «сейчас повешусь». Детям нельзя такое говорить, это она зря, конечно, но ей больше некому было сказать.
В тот день моя мать встретила того мужчину, из-за которого собирала чемодан. Случайно. Они поехали в Задонск, к источнику. Потом мама вернулась домой и сказала «повешусь».
Так что с музыкой у меня все четко, «Ду хаст» – и никаких лебедей. Не люблю, когда меня туманит.
Я подъезжала к дому. Поля сверкали, солнца море, но небо все равно с нашим русским грустным оттеночком. Мне было жалко терять этот день, не хотелось менять его на подвал и тяжелые разговоры. Я не хотела, не собиралась отвечать на жесткие непонятные мне вопросы.
Когда я повернула к себе на окружную, Лерочка позвонил. Ненормальный, он знал, что я домой еду. «Вот и славненько, – он сказал. – Нечего моей зайке делать у арабов». Знал, что я к мужу спешу, и все равно позвонил. Потому что было десять утра по Москве. В десять мы всегда были вместе. Он привык. И опять мне в трубочку хрипел:
– Я хочу тебя, Ирочка. Маленькая, что делать? Очень хочу тебя, где ты есть? Раздевайся.
– Ты сумасшедший! – я ругалась. – Лера! Я на трассе! Мне вообще уже нельзя звонить…
– Остановись где-нибудь.
– Ты сволочь! Ты маньяк! – Что-то в этом духе кричала, а сама уже сбавила и улыбалась.
И солнце у меня, и Лера, как не улыбаться.
– Писечка моя… – Он меня заговаривал. – Только услышал тебя – и сразу стоит. Соскучился, маленькая… Ты не представляешь, как я соскучился! Сколько мы уже не были вместе?
Я еще кричала на него: «Я еду к мужу! Я боюсь!», а сама приглядывала удобный съезд, рассматривала следы от чужих машин. Я слушала Леру, пусть еще говорит, я думала, все равно что, пусть еще немножко поскрипит мне на ушки.
– Маленькая, если бы ты знала, как я тебя ждал… Я так хотел реала… И какой облом! Я так и знал. Ничего нельзя делать заранее…
Я свернула с дороги, осторожно, наощупь, плавно выворачивала колеса по насту, спускалась к белым придорожным посадкам, в мелкий лесочек. Я старалась вписаться в колею точно и говорила медленно:
– Что теперь делать? Как я все объясню? Муж не поймет, он не такой, как мы. Он чистый человек. Я его люблю.
«Чистого человека» Лера пропустил мимо ушей. Выглянул в холл, прислушался: вода на кухне, чайник щелкнул, жена болтала по телефону. «В Китайском ресторане», – приглашала.
Лера закрыл свою дверь. Я перелезла на заднее сиденье. Очки сняла, все с себя поснимала – дубленку, кофту, майку, джинсы.
– Сучечка моя, мы с тобой еще не трахались в машине… Тебе не холодно?
– Лерааааааааааааааааа! – я заорала. – Я целовать тебя хочу. Сосать тебя хочу. Задушу тебя!
– Да, зайка, да! Сделай мне, как ты делала в гостинице.
– Язычком тебя везде, везде… нежненько… и в горло забираю…
– Дааааааааааа, девочка моя… Все будет хорошо… Я с тобой, маленькая. Я всегда буду с тобой. Вставь пальчики, вставь пальчики, как я тебе вставлял…
Я вцепилась в спинку сиденья и крутила задницей, как будто Лера был рядом со мной.
– Закрой глаза, – я ему говорила. – Смотри на меня. Стою на коленках. Ноги широко, ручкой себя глажу, прогибаюсь под тебя… Видишь?
– Вижу, маленькая, все вижу. Точечку твою вижу, стеночки вижу, писечку вижу… Как тебя выебать? Как ты хочешь, зайка? Скажи!
Как я хочу?! Как хочу?! Сказать мне надо было. Я хотела Леру сюда! На трассу! В машину! Я хотела искупать его в снегу! Лупить его по роже и реветь у него на животе. В реале. Срочно! А Лера валялся с телефоном в своей кровати, в Израиле, в Ашдоде, на Аришоми, 36. Сжимал свой член, стонал измученно и слушал… Черт-те что я ему говорила:
– Отъеби меня сильно! – я ему говорила. – Хорошо отъеби меня, чтоб я сразу залетела.
– Даааааааааааа, – он рычал. – Ирочка моя… как соскучился по тебе! Соскучился, маленькая!
– Буду бегать с пузом… – я глотала слезы, – в сарафане… Орать буду… «Смотрите! Это Лера мне забомбил!»
– Да! Да! Даааааааааааа! Родишь еще, маленькая! Еще одного родишь! От меня.
Да… Извращенка я, извращенка. Я себе руку укусила, нечаянно. «Еби меня! Кончай в меня!» – кричала. По телефону, на трассе, в машине. Голая, жаркая, мокрая в мороз. У меня там все стекла запотели, и запах сладкий, как Лера любит, был у меня на пальцах. Я ему сказала про это, и он сразу завыл: «Всеееееееееее зайка… Не могу… Дай мне писечку в тебя хочуууууууууууууууу».
Мы опять кончали вместе. Голос в голос. Я обожаю его кошачьи песни. Я обожаю его низкие ноты, его высокие тоже обожаю, и охрипшие его звуки, и мягкие, и когда он перестает дышать на секунду… Хотя теперь ни к чему уже это все. Да, это лишнее все теперь. Скорее забуду этот эпизодик.
Лера вытер руки простыней. Я натянула джинсы, накинула дубленку. Мы взяли сигареты. Он вышел на балкон. Щелкнул зажигалкой. Было слышно, как он выпускает дым. Я выпрыгнула из машины. Зачерпнула снег. Провела холодным по лицу.
Березовые ветки дрожали на синем, вороны каркали, мне было жарко.
На пляже старикан расставил удочки. Бессмертная старушка несла свой проклятущий рюкзачок. И черный пес, мой немец, кусал себя за хвост, бесился от тоски.
– Зайка, помнишь деда? – Лера улыбнулся. – Стоит – рыбачит. Я тоже люблю порыбачить на озере. Малыш, а друг твой бегает. Так и бегает, рыжую мою ищет.
– Хочу ручки твои поцеловать, – я сказала. И затушила сигарету в снег.
Лера вздохнул и спросил растерянно, как ребенок:
– Маленькая? Неужели мы больше не увидимся? Я не верю…
– Не знаю. – Я наклонилась застегнуть сапоги. – Не надо сейчас говорить об этом.
– Не плачь, маленькая. – Он гладил себя ладонью по животу. – Я сам приеду. На Пасху. У меня будет неделя. Ты сможешь вырваться на Пасху?
Я села в машину и опять заорала, чтобы не реветь:
– Откуда я знаю, что будет на Пасху?! Может, я сейчас вмажусь к чертям собачим!
– Девочка моя… – Лера опять закурил. – Не бойся ничего… Все хорошо. У тебя есть я. У меня есть ты. Что еще нам надо?
Я его слушала, я еще голос Лерочкин слышала, но уже сдавала задом по своим следам. Сама не понимаю, как так можно: сердце рвется, а глаза следят, чтобы колесо не уходило в сторону. Потому что если я сяду пузом на объездной, где меня некому вытянуть, придется долго объяснять, зачем я шарюсь на машине по кустам.
– Не звони, – я сказала. – Sms тоже нельзя.
– Я тебя люблю, – он прохрипел.
Я отключилась, повернула на дорогу. Лера вышел из спальни. «Срочно в душ и на работу», – он подумал.
Мне осталось совсем ничего, минут двадцать до дома. Я решила позвонить мужу, сообщить на всякий случай, что скоро буду. Он не отвечал, уснул, наверно. И старший мой тоже не брал трубку, сидел в наушниках за компом, не слышал звонка. Телефон взял ребенок, мой маленький сын.
– Мама! – он обрадовался. – А ты скоро приедешь?
– Скоро, скоро, – говорю. – Я сейчас к тебе еду. Пойдем гулять? Ты в окно смотрел? Видишь, какая красота? Снежок, солнышко… Ты пока одевайся, я сейчас приеду.
По дороге друг за другом шли бульдозеры. Загребали снег в двухэтажные горы. Когда видишь такие белые громадины, кажется, что снег никогда не растает. А он растает! Оглянуться не успеешь – растает. И чистота смешается с грязью. А пока все под солнцем, пока все сверкает, нужно быстрее открывать шампанское и хохотать, швыряться деньгами и все, все, все прощать. А если не прощается, бери пистолет – и стреляй, не тяни резину. Одной сукой больше – одной меньше. Стреляй! Пусть моя кровь забрызгает снег… «Убей меня!» – это я так к разговору с мужем готовилась. Настраивалась.
Я обошла бульдозеры, повернула в наш поселок и вдруг увидела своего ребенка. Мой маленький сын шел по дороге совсем один. Смотрю – не верю, ребенок мой идет, на машины смотрит, ищет меня и так спешит, спотыкается в снегу на обочине. А глаза испуганные, щеки красные, замерз уже. Шапки нет на нем, капюшон рукой держит, надуло ему в капюшон. Горло открытое, и брючки на нем тонкие домашние.
