Ксения Кривошеина - Недоумок
Голицын последовал примеру, бледное лицо молодого человека исказилось болезненной гримасой, будто он вливал в себя не французское шампанское, а серную кислоту.
«Джемс» неожиданно хряпнул пластиковый фужер об пол, тот пружинно отскочил под стол, а офицер что-то буркнул и засмеялся.
— Он говорит, что у вас в России принято на счастье разбивать рюмки. Простите, я не представился, я Паша, переводчик. У меня так болит голова, что я предпочёл бы таблетку аспирина… да вы садитесь и без церемоний, здесь можно держаться по-простому. Я не знаю, вам сказали, что «он» довольно большое начальство… хотя это не моё дело, вам, наверное, объяснят потом…
«Джеймс» сел за стол, переводчик и Голицын рядком, напротив.
— Скажите Александр Сергеевич, вот вы известный режиссер, давно работаете на телевидении, почему вы приехали снимать фильм об эмиграции? — Смешно коверкая по-французски его имя-отчество, начал свой допрос «бонд», а Паша, несмотря, на головную боль, подключил свой автопилот и не отставая ни на секунду, залопотал рядом.
— Я совсем не хотел ехать, я даже не думал об этом, но у нас ведь не спрашивают, мне дали такое задание… это моя работа.
— Странно, кто же вам дал такое задание? Вы, кажется фильмы о милиции снимали, а тут тема совсем другая… странно. С вами беседовали в КГБ? Нам понятен их интерес к русской эмиграции. У вас ведь кажется, здесь тоже есть родственники?
"Быстро же они навели справки" — мелькнуло в голове у Голицына.
— Да у меня троюродный дядя, по отцовской линии, князь Голицын. Я собственно решился на эту поездку, чтобы с ним увидеться, поговорить и вернуться, но потом понял, что наша встреча, да и вообще, все эти русские люди, они замечательные, они другие… у меня от их рассказов, что-то внутри прорвало.
Голицына несло, он не мог уже остановиться, но чем дальше он рассказывал о себе, о матери, о своих переживаниях, о том, что, он понимает, что по возвращению, от него так просто не отстанут, а потребуют отчётов, и может быть за этим последуют ещё командировки, которые будут ему отвратительны и он никогда не сможет ничего подписать, никогда ничего не сможет плохого рассказать ни о ком из этих героических русских парижанах, которые его так сердечно здесь принимали…
Он говорил, Паша лопотал как пулемёт, а Александру Сергеевичу всё казалось, что «джеймс» откинувшись на спинку стула, смотрит на него иронически и ждёт чего-то другого, более важного, а не той сентиментальной белиберды, с поисками справедливости и угрызениями совести, которыми он его пичкает уже целый час.
— Но ведь не может быть, чтобы с вами никто никогда не беседовал? Вот вы мне сказали, что получили всякие звания, дипломы, за фильмы о работе милиции…, ведь так просто, кого попало, к этим органам у вас в стране не допускают?
— Вы не верите мне?! — отчаянно воскликнул Голицын. — Но, я вынужден признаться, я сам себе лгал долгие годы, я ведь всё знал, терпел, принимал от «них» звания, и всё из-за того, что не мог жить без интересной работы, совершенно опустился, стыд потерял… моя жена меня всю жизнь защищала, собственно говоря, она мне мою карьеру сделала, это она со всеми этими ужасными… органами общалась, думаю даже тесно.
Его от этого признания замутило, стало гадко, он совершенно не подозревал, что разговор примет такой оборот, когда он рассказывал «джеймсу» о своём детстве, о родителях, о том как постепенно он стал искать истину и когда СССР " приказал долго жить", ему стало легче дышать и появилась смутная надежда, что и страх у него пройдёт и что эти «органы» сдохнут, и как знать, может быть, он смог бы больше не зависеть ни от кого, и обрести свободу, именно, во время этого «чистосердечного признания», он не заметил, как упустил существенную деталь, забыл сказать самое главное, что жена его… стукачка! Может быть, страх в обнимку с амнезией, так давно и надёжно сковали его совесть, что даже сейчас, он боялся, и до последнего пытался обойти эту скользкую тему. Нет, конечно не для того, чтобы выгородить Ольгу, он совсем не хотел в разговоре с «джеймсом», выставить её в хорошем свете, а просто, независимо ни от чего, ему было очень стыдно за себя… и как ни странно, за страну.
— Как интересно. А ваша жена, вас шантажировала, угрожала?
— Нет, она меня оберегала всю жизнь, но вам трудно это понять… я её всегда боялся, а она это знала и пользовалась этим.
— Значит, шантажировала, угрожала?
— Нет, но в этом не было необходимости, она просто завладела моей волей. И знаете, мне стало невыносимо жить с ней рядом, я старался уезжать в командировки, подальше от неё и тогда мне казалось, что я дышу свободнее, а её вообще нет, что она исчезла.
Он не мог раскрыть свою сокровенную тайну, он понимал, что даже мать осудила бы его за это, но он не только мечтал об исчезновении Ольги, а даже фантазировал, как можно её убить. В самые тяжёлые бессонницы, он листал энциклопедический словарь из которого узнал о ядах, грезились капли, которые после вскрытия не оставляли следов, из детективов он вычитал о медленных отравлениях, с побочными явлениями «ежедневной рвоты, головокружения, звоном в ушах…», человек умирал в течении нескольких месяцев, но неизвестно от чего. Но всё замыслы, дальше болезненного воображения не шли, наступало утро, растворялись чёрные тени, и днём в обычной суете, он забывался работой.
— Можно подумать, что вы решили сбежать от вашей жены, а не из страны Советов? — как бы читая мысли Голицына усмехнулся «джеймс», — Но скажите, кто, всё-таки перед отъездом с вами разговаривал, кроме начальства? Ведь, насколько нам известно, на такую съёмку, кого попало не пошлют. Это дело ответственное, обычно инструктаж проводят, а потом отчёты требуют.
— Была у меня встреча, со сценаристом, он когда-то здесь в Париже работал, то ли в Торгпредстве, то ли в консульстве, а может и в Юнеско, я толком не понял. Он собрал большой материал по эмиграции, говорил мне, что встречался со многими из них, книжку написал, вот она и легла в основу нашего фильма. Да только, когда я встретился с его персонажами и начал их снимать, то понял, что всё у этого журналиста очень тенденциозно написано… я решил, что или совсем ничего не сниму, или всё по правде. Ну, а потом… прошло несколько недель, и знаете, я не только наслушался этих людей, но и надышался воздухом… Парижа, тут меня будто кто толкнул на окончательное решение.
Голицын опять, углубился в воспоминания, стал почему-то излагать свою концепцию будущего фильма, потом перескочил в прошлое, нырнул в воспоминания детства, рассказал о жизни и мытарствах матери, и совсем неожиданно вывалил подноготную дрязг советского телевидения. Как всякий советский человек, воспитанный на университетском беспредметном многословии, ему казалось крайне существенным, обстоятельно погрузить «джеймса» в детальную окраску своего социума.
Офицер зевнул, для приличия прикрыв рот ладошкой, и спросил.
— Как фамилия этого журналиста?
— Его зовут Пётр Иванович Пряскин, да, он известный у нас человек, его часто в газетах публикуют, он теперь стал демократом…
— Да, он действительно известная личность и не только у вас, мы его, в своё время выпроводили из страны, так как он по совместительству со своей журналистикой, занимался не совсем тем, чем следует!
— Как выпроводили? За что? Неужели он шпион?
В ответ «джеймс» только рассмеялся. Потом пошли вопросы о составе съёмочной группы, каких эмигрантов они посещали и кого им в консульстве предлагали снимать ещё.
— Вы в курсе того, что теперь никогда не сможете вернуться в Россию? Что для них вы предатель, не знаю как сейчас, но в СССР, вам вынесли бы жёсткий приговор, вплоть до пожизненного заключения. А для ваших родственников вы тоже конченый человек, в такой ситуации они вряд ли захотят с вами общаться. Да и мы вам не советуем, хотя у нас есть примеры, когда КГБ засылало всяких эмиссаров с уговорами, со слёзными письмами от жён и детей, с клятвенными заверениями, что если вы вернётесь, то вам всё простят… Но не советую попадаться на эту удочку, история возвращенцев нам известна и она печальна, «там», мы уже ничем не сможем вам помочь.
— Я всё это представляю. Но, надеюсь, вы мне верите и не вышлете, как того журналиста? Знаете, мне нужно оглядеться, почувствовать себя человеком, я это в Париже понял, конечно, я другим ещё не стал, но один слой кожи уже поменял. Ведь я страх преодолел, а остальное… не будем загадывать. Если бы была жива моя мама, она бы порадовалась. Может быть вам покажется странным, но она помогала мне в этом решении, поддерживала мысленно, мне казалось, что я ощущал её присутствие даже сегодня…
Офицер встал из-за стола, подошёл к окну и поднял жалюзи, за окном начинался зимний, серый рассвет, и в комнате от этого не стало веселее.
— Я должен вас предупредить, что вам будет трудно здесь. Вы должны положиться на советы вашего родственника, мы ему позвонили и он за вами приедет — «джеймс» вынул из внутреннего кармана визитную карточку, протянул Голицыну, и неожиданно по-русски добавил — Здесь мои координаты, можете звонить, когда хотите.
![Ноэль Шатле - Дама в синем. Бабушка-маков цвет. Девочка и подсолнухи [Авторский сборник]](/uploads/posts/books/122361/122361.jpg)
