Николай Климонтович - Последние назидания
Сколько парня не кори,
Сколько волка не корми,
Все равно он снова смотрит в лес…
Рок-н-рол, не иначе.
Музыканты не горели желанием подпускать меня к установке, я прорвался, бил по барабану, играл по моему впечатлению, но никак не мог справиться с двумя тарелками на одном стержне, которые надо было приводить в состояние дребезга педалью, приспособленной под левую ногу. Тарелки хлопали не в такт, и вскоре я был смещен с поста барабанщика. Спеть хором в микрофон нам с Игорьком музыканты тоже не дали, тогда мы выпили еще и бросили клич, что пора всем отправляться на Ленинские горы.
Наши учительницы, с которыми и я вслед за Бузукиным успел-таки протанцевать нежные танцы с прижиманием, в школьных стенах не пили, хоть мы и предлагали, но тоже вызвались идти на смотровую площадку, благо это было сравнительно недалеко от Ленинского проспекта, на котором наша школа располагалась. Сладкого жгучего
портвейна производства республики Азербайджан был закуплен мешок, да и у учительниц оказалось припасено сухонькое.
На смотровой площадке нас набралось десятка два человек. Внизу светился круг лужниковского коллизея, слева во мгле едва угадывался силуэт Новодевичьего монастыря – черная колокольня на темном небе, поодаль то тут то там мигали красные сигнальные огни на сталинских высотках, и это при том, что какое-либо передвижение летательных аппаратов над столицей социализма было запрещено, моргали многие огоньки – цепочками вдоль проспектов и вразброс, с лакунами кромешной темноты там, где не ездили партийные Волги, а жили простые люди. Надо было веселиться, но вот незадача – долгому ожиданию этого дня, единственного в жизни, как говаривали взрослые, никак не соответствовала банальность сегодняшнего праздника и обыденность развлечений. Недоставало подъема, салюта, скандала и слез. Айда, выкрикнул кто-то, – уж не мы ли хором с
Бузукиным? – и все, как завороженные, повлеклись, покатились вниз, и там, в черных кустарниках, все продолжали передавать бутылки по кругу. То тут, то там светлели, как подвенечные, платья выпускниц, а кое-где еще белели кусты отцветающей сирени. Мне бы сейчас быть рядом с Танечкой, но я потерял ее в вихре бездумного праздника, который с приближением зари стал казаться все более пресным и омраченным предчувствием завтрашней жизни и одиночества… Потом
Бузукин утверждал, что там, в ущельях Ленинских гор, в ту ночь он соблазнил-таки математичку, хотя скорее, если это было правдой, следовало бы сказать иначе: это она догнала-таки своего самонадеянного ученичка. А биологиня якобы сильно блевала. Тоже может быть. Потому что в педагогическом институте, где она обучалась азам взрослой жизни, было слишком много домашних девушек и, наверное, даже в общежитии, даже на последнем курсе там не мешали такое количество сухого молдавского Ркацетели с липким закавказским
Айгешатом и приторным крепленым 777. Короче, Игорек обвел меня вокруг пальца, заставил обидеть Танечку, наверняка этому радуясь, потому что наша любовь, я всегда подозревал, очень раздражала его.
Однако все это сообразить в ту ночь я уж не мог, потому что в какой-то момент впал в состояние хоть и активное, но бессознательное. Помню лишь, как карабкался по крутому косогору туда, где наверху на фоне уже светлеющего неба рисовался силуэт церквушки, будто спасаясь от погони, а потом случился провал и я уж ничего не помнил…
Первое, что я почувствовал, очнувшись от зябкой свежести, был душный пряный запах кашки и горький – свежескошенной молодой травы. По лицу ползали букашки, и я чихнул от набившейся в нос цветочной пыльцы. С удивлением почувствовав, что лежу не один, кто-то шевелится рядом, я увидел впереди пробивающийся сквозь стебли и соцветия утренний свет.
Поворочавшись и сгруппировавшись, я выпал из стога, как из чрева, в свежий и яркий новый мир, в котором больше не было расписания уроков. Я сидел на широком свежескошенном газоне посреди все того же
Ломоносовского проспекта. По тротуару равнодушно шли студенты и спешили преподаватели университета и служащие – на занятия, и было весело и бесшабашно мне, никуда больше не спешащему, смотреть на их понурую сосредоточенность. К тому же прямо передо мной стояла высокая женщина в бордовых туфлях. Подняв глаза, я узнал нашу комсомольскую богиню, обирающую с мятых кофты и юбки приставшие зеленые соломинки и щурящуюся на яркое уже раннее солнце. Косметика растеклась по ее опухшему, как у разбуженного ребенка, некрасивому лицу. Она улыбалась смущенно и горделиво. Я вскочил на ноги, почувствовав себя удачливым мужчиной. Я ощущал зрелую победоносность,- уже хотя бы потому, что до сих пор ни разу самовольно не ночевал вне дома, и как-то вскользь понял, что Танечки у меня больше не будет.
Однако все портил привкус неловкости, оттого, что я совсем не помнил, как оказался в этом самом стогу и откуда взялась эта одинокая неюная девушка, которую я едва знал по имени. Что ж, комсомол мне все-таки дал путевку в жизнь, хоть я его и не просил. И уж совсем неприятно стало, когда она принялась застенчиво обирать листья зеленой травы и с моего наряда, а я увидел, какие у нее крупные руки – красные от утренней прохлады. Я отстранился, отряхнулся и вынул пук сена из шевелюры. Потом оглядел себя – новые штаны недавно приобретенного костюма были на коленках в разводах глины. И тут мне мучительно захотелось убежать. Извини меня, так получилось, прошептала она, собираясь, кажется, меня поцеловать. И спросила, будто почувствовав всю мою нетерпеливую жажду побега:
тебе на метро?
– Ничего, ничего, – как мог бодро отвечал я, пятясь, – мне здесь рядом… мне пешком… – И – побежал вприпрыжку.
Я никогда больше ее не видел. А понял, за что она извинялась, лишь когда достиг, наконец, ванной комнаты, стараясь разминуться с домашними. Вся моя шея была в длинных бесформенных кровоподтеках от
засосов, в них же была вся грудь рядом с сосками, и я испытал странное чувство томления и брезгливости – к самому себе. Я замотал шею полотенцем, потому что меньше всего хотел, чтобы эти следы любви заметил отец, и в комнате достал из шкафа водолазку с закрытым высоким воротом. И ходил в ней целую неделю, хотя сделалось жарко, и пришло лето, и вплотную подступило неведомое зрелое будущее.
Всклень, как говорят нынче члены Российского союза писателей из тех, кто в бессонницу читает словарь датчанина Даля в редакции француза Бодуэна де Куртенэ, а на каникулах где-нибудь в Тверской губернии обучает живаго великорусского языка одичалые деревенские массы.
КАК СТОЯТЬ В ОЧЕРЕДЯХ
День моего зачисления в университет стал знаменательным для всего нашего района. Но не моим успехом, конечно, в котором была солидная доля усилий отца: прямо напротив нашего дома в тот год в первый день осени сдали в строй весьма современный по тем временам комплекс – гостиницу Университетская с общедоступным рестораном при нем, где играли громкую музыку и были танцы, широкоформатный кинотеатр Литва
и иноземный магазин Балатон. И не спрашивайте меня, какое отношение имеет венгерское озеро к маленькой прибалтийской республике, не знаю.
В этой самой Литве, как положено, показывали обычную муть, и забавна ее судьба: уж не в наказание ли за грехи после крушения кинопроката там сделали мебельный магазин, а потом открыли Центр для паломников, жаждущих посетить Святую землю – во искупление, наверное. Но нам важен заграничный магазин. В нем, как в закрытой
Березке, где отовариться – словечко как раз тех лет – можно было только на чеки серии Д с розовой полосой, какие платили редким советским счастливым гражданам, трудившимся за рубежом, вместо заработанной ими валюты, – стали продавать много заграничных пищевых и галантерейных товаров. Разумеется, к новому магазину образовывались завивавшиеся очереди, состоящие из граждан, жаждавших импортного ширпотреба. Шутка ли: кроме редкостных кондитерских изделий, итальянского сухого зеленоватого Мартини и виски
Club-99 венгерского изготовления здесь можно было купить такие раритеты, как настоящий шотландский шерстяной плед индийского производства, комплект льняного постельного белья – такие в те простецкие времена, когда не замечали двусмысленностей, продавали только в специальных магазинах для новобрачных по предъявлении
приглашения из ЗАГСа, официального извещения о грядущей дате заключения брака,- растворимый бразильский кофе и много других несбыточных вещей, включая душно-сладкие египетские духи и чешскую косметику, которую до того давали лишь в специальном магазине
Власта на Ленинском.
Очереди и безо всяких венгерских ухищрений были повсеместны, потому что как раз в те годы относительное хрущевское продуктовое благополучие кончилось,- впрочем, и при нем был год, когда пшеничную муку распределяли по месту жительства по талонам. Исчезли икра и осетрина, ветчина, за ней – копченая колбаса, не стало маслин и ананасов, потом шпрот… Если бы этот перечень тогда привели человеку из провинции, он просто не понял бы – о чем идет речь. Потому что в провинции в продуктовых магазинах не знали не только таких наименований, но и ровным счетом никаких, продавался лишь зеленый зельц не приводимой в приличном тексте консистенции, а за молоком натуральным очереди стояли с раннего темного утра, и отпускали его только по свидетельству о рождении ребенка, причем дитя должно было быть не старше одного года – один литровый половник на длинной ручке на одну справку…
