Леэло Тунгал - Бархат и опилки, или Товарищ ребёнок и буквы
Никто не принимал угрозы Харриной бабушки всерьез, но когда я рассказала об этом тате, он рассердился и заметил, что некрасиво дразнить тех, кто слабее тебя, и чтобы я представила себе, что чувствуешь, когда все другие против тебя. Обзывать его немецким щенком тата запретил и мне, и старшим детям. Но от этого Харри не перестал кидаться песком!
Когда мать Малле спросила, не буду ли я обижать её дочку, у меня затеплилась надежда, что, может, Малле ещё ребёнок, потому что ведь взрослым не требуется, чтобы их защищала мать. Было бы так славно, чтобы в нашей квартире жила девочка моего возраста! Конечно, я защищала бы Малле, если бы кто-нибудь пытался её дразнить — только тогда пришлось бы взять с неё честное слово, что она не будет швыряться в других песком.
Но тата сказал:
— Конечно, для Малле была бы компания, если бы и моя супруга тоже была дома, но, похоже, в этом учебном году она ещё не вернётся.
— Я знаю, — сказала мать Малле серьёзно. — Отец Малле отправлен туда же, куда и ваша жена. Только у меня нет больше причины его ждать. Вот такие дела. Но при ребёнке мы о таких вещах говорить не будем.
— Да, конечно, — подтвердил тата. Я это ощутила буквально как предательство: разве мало было такого, о чём я знала и никому не проболталась ни словечком — начиная со спортивных медалей таты, которые бабушка выбросила в речку Йыгисоо, и кончая тем, что Плыкс-Поэнг — сын Сирки. Но тата сделал вид, будто я какой-то младенец, который без конца болтает глупости, и отправил меня в комнату, играть со «своими вещами»! Со своими вещами! Будто он не знал, что нога моей Кати по-прежнему поломана, у медведя болтается голова, половина кубиков пропала, а бабочку на колесиках я терпеть не могу! Недочитанную сказку про соловья я тоже не хотела брать в руки, ведь было немного страшно раскрыть книгу там, где я её закрыла, — оттуда на меня смотрела стоящая в головах у императора Смерть.
Я решила, чтобы убить время, проверить свои запасы на случай войны, коробки из-под мармелада с народными танцорами на крышках. В первой — добро для таты и для меня, в другой — сладости для негритянского певца Поля Робсона. Я о них давно не вспоминала. Открыла дверку тумбочки, взяла первую коробку, глянула и закричала:
— На помощь! Тата, на помощь!
Но тата разговаривал с матерью Малле и, надо думать, меня не слышал. Он пришёл в комнату лишь тогда, когда я закричала:
— Здесь побывало энкавэдэ!
Кубики сахара из коробки исчезли вообще, от пакетиков с какао остались лишь крошки серебристой бумаги, а баранка для Поля Робсона была почти съедена!
— Весь сахар и какао съедены! — Я протянула тате коробку, в крышке которой зияла дыра с неровными краями. — Кто другой, конечно, энкавэдэшники!
У таты совсем вылетело из памяти поучение, которое он повторял мне постоянно: над несчастьем другого смеяться некрасиво! То, как он расхохотался над моей бедой, меня очень обидело. И мать Малле, стоя в дверях, смотрела на меня и смеялась так, что у неё живот трясся.
— А если война? — попыталась я призвать тату к порядку. — Если бы только сахар и какао, но концы твоих папирос тоже раскрошены!
— Ну, тогда действительно дело плохо, — продолжал смеяться тата, выглядело, что даже угроза недостатком курева в случае войны не заставила его посерьёзнеть. — Это значит, что в доме завелись мыши, и надо взять кошку.
Кошку! О-о, это была неплохая идея.
— Да, поверь мне, эту баранку энкавэдэ не оставило бы недоеденной. Так что это явно работа мышей, — подтвердил тата.
— Принесу я тебе из магазина в Лайтсе новые пакетики какао и баранки и, может, даже сахар раздобудем. И котёнок в деревне тоже найдётся…
Тата столько всего наобещал, что мне даже не было жалко, когда он бросил в печку обе коробки со всем, что в них осталось.
— Кроме того, у меня есть такая хорошая новость, что к нам скоро придут гости! Яан-Наездник переселяется из Руйла, и по этому поводу мы устроим у нас небольшую посиделку, — объявил тата и выглянул в окно, где опять начал накрапывать дождь. — Мы вначале хотели было отправиться на остров, но, похоже, дождь не перестанет, так что, если новым соседям это сильно не помешает, посидим у нас.
Новая соседка, мать Малле, сказала, что не хочет нарушать распорядок нашей жизни, и, продолжая улыбаться, ушла к себе в комнату.
Прощание Яана-Наездника
Тата достал из буфета пивные кружки, которые он сам называл «шоппенами», нарезал хлеба и копчёного сыра и открыл консервную банку салаки в томатном соусе. Раньше Яана-Наездника успел прийти дядя Артур, которому теперь требовалось для этого сделать лишь десяток шагов, и принёс в небольшом бидончике пиво, полную миску варёных яиц и здоровый кусок копчёного мяса.
— Пища богов! — одобрил тата, глядя на стол. — За такой стол можно пригласить даже короля Швеции!
Однако король Швеции на сей раз в Руйла не прибыл, но зато прибыла тётя Анне. Она приехала вечерним автобусом, как и Малле, которая оказалась вовсе не девочкой, на что я так надеялась, а весьма приятной внешности жизнерадостной молодой женщиной, и сразу мне понравилась. Она была в модном светло-сером костюме с узкой юбкой, а правое плечо и бок жакета, намокшие под дождём, выглядели темнее, чем другая половина. У тёти Анне наоборот намок левый бок, потому что по дороге от шоссе они шли под одним зонтиком — маленьким клетчатым зонтиком Малле. Всегда предусмотрительная тётя Анне на сей раз поверила прогнозу погоды по радио и была уверена, что тата на мотоцикле приедет к автобусной остановке встретить её. И, конечно, тётя не замедлила всем объявить, какой бессердечный эгоист и позор эстонского народа её брат, который преспокойненько потягивает в тёплой комнате пиво, в то время как старшая сестра, намокая под дождем, вынуждена от самого автобуса плестись пешком, да при этом тащить в обеих руках тяжёлые сумки.
— Откуда мне было знать, что ты приедешь именно сегодня и именно этим автобусом! Я не ясновидец, — оправдывался тата. — И насколько я знаю, ты должна быть в Москве, в турне ударников труда!
— В турне, в турне, — передразнила тётя. — Вчера вечером, как вылезла в Таллинне из вагона, сразу отправила тебе телеграмму! То есть, как не получил? Я послала срочную телеграмму, честное слово! У меня и квитанция в кошельке! Разве я могла задерживаться — привезла ребёнку бананы, они могут испортиться! Видишь, некоторые местами побурели! Если горькие, выплевывай сразу! — поучала она меня, протягивая наполовину очищенный банан.
Ой, до чего вкусно это было! Горечи совсем не чувствовалось, даже в тех местах, которые были склизкими и бурыми. Кроме бананов тётя привезла мне музыкальный инструмент под названием балалайка. Треугольный, немножко похожий на гитару. Но у инструмента была маленькая изогнутая ручка, и если её крутить, раздавалось «тинь-тиди-ри, трим-тим-тим…» У этой балалайки была, как у гитары, длинная шея и струны, но струны были из лески, как у татиного спиннинга, и если эти струны дергать пальцами, то никаких музыкальных звуков они не издавали. Да и не надо. Музыка, которая звучала, когда крутили ручку, была такой бравурной и громкой, что немного погодя тата пообещал мне десять копеек, если я перестану играть на балалайке или буду делать это, сидя на крыльце. Я немножко и посидела с балалайкой на крыльце, но когда пришёл мой друг Яан-Наездник, я пошла с ним в кухню и дала тате положить балалайку на сервант, на самый верх. Полученные за это десять копеек я решила отложить на случай войны — когда тата раздобудет мне новую мармеладную коробку. И, конечно, собиралась вскоре напомнить ему обещание принести нам котёнка.
Пока я сидела на крыльце, тётя Анне успела основательно изменить татину «пищу богов». На столе появились песочное печенье, подовой хлеб, свежий огурец и ломтики помидоров, и ещё кое-что съедобное. Но главной, всем на удивление, в самом центре стола оказалась колбаса, привезенная из Москвы: с виду обычная розовая варёная колбаса, но посередине розового колбасного мяса был рыжевато-красный силуэт, и сколько бы ломтиков ни отрезали, на всех посередке был знакомый профиль Ленина.
— Что я вижу! — Яан-Наездник выпучил голубые глаза. — Сам Ильич украшает нашу скромную трапезу!
— Прямо из Москвы доставлено! Там все едят плоть Ильича и пьют его кровь! Сколько колбасу ни нарезай — всё равно в середине любимый профиль! — сказал, усмехаясь, тата.
— Да за это какой-нибудь колбасник мог бы получить Сталинскую премию! — восхищался дядя Артур.
— Ну кто может не восхищаться сталинской мудростью! — рассуждал Яан. — Ведь смотрите, если бы это были Маркс и Энгельс, то в колбасе было бы полно волос. А этот — мужик гладкий! И в меру пряный тоже!
Мужчины, посмеиваясь, жевали колбасу и запивали пивом.
— Ну, давай, рассказывай, Аннушка, как там было в этой столице столиц? — попросил тата.
