Дэвид Лодж - Райские новости
Именно тогда в мою жизнь вошла Дафна. По иронии судьбы. Она была старшей медсестрой в местной больнице, которую я посещал, отвечала там за женское отделение. Случалось, мы изредка разговаривали о пациентах в ее каморке-кабинете. К одной пациентке мы оба проявляли особый интерес — это была монахиня лет сорока, сестра Филомена, умиравшая от какой-то не поддающейся лечению формы рака костей. В течение многих месяцев она неоднократно ложилась в больницу, часто мучимая сильными болями. Ей ампутировали ногу, но это не остановило развитие болезни. Врачи больше ничем не могли ей помочь, и она спокойно и мужественно приняла свою судьбу. Она обладала поразительной верой и была абсолютно убеждена, что встретится с Создателем, или, как говорилось в литургии, сопровождавшей ее пострижение в монахини, со своим женихом. Естественно, я не смущал ее моими сомнениями, с притворным пылом демонстрируя в ответ такую же веру. Видимо, сестра Филомена сказала Дафне, каким источником утешения и вдохновения я ей служил, и мне было очень неловко, когда я услышал эти совершенно незаслуженные похвалы из вторых уст.
После того как сестра Филомена в последний раз покинула больницу и вернулась в монастырь умирать (что и случилось месяца два спустя), Дафна сказала, что общение с монахиней оставило глубокий след в ее душе, вызвав желание больше узнать о католической вере. И спросила, можно ли приходить ко мне за наставлениями (эту фразу она, очевидно, услышала от сестры Филомены). Я попытался направить ее к младшему священнику своего прихода, но она настояла на моей кандидатуре. Возможно, это было предостережением. Однако я не знал, как отказаться, чтобы это не выглядело одновременно грубым и нелепым. Таким образом, каждую неделю в четверг вечером или днем в пятницу, когда у Дафны не было ночного дежурства, она приходила в мой дом при церкви, и мы шли в гостиную, где тикали часы и над каминной полкой висело массивное гипсовое распятие, а по стенам — слишком яркие миссионерские плакаты; там мы садились друг против друга за полированный стол, на стулья с прямыми спинками и покрытыми дерматиновыми чехлами сиденьями, которые давным-давно превратились в неглубокие неудобные воронки, и прорабатывали положения католической веры. Какой фарс.
Поначалу я задался целью покончить со всем этим как можно скорее, чтобы, когда у Дафны возникнут возражения или она, подавшись вперед и серьезно глядя мне в глаза, выразит недоумение по поводу какого-либо из догматов, я смог бы пожать плечами и, отведя взгляд, сказать, мол, да, с чисто рациональной точки зрения некоторые проблемы есть, но вам надо рассмотреть их в контексте веры как единого целого; а затем перейти к следующему догмату. Но вскоре я начал ждать ее еженедельных посещений. Видит Бог, мне было одиноко. Мне недоставало компании моих бывших коллег, которая собиралась в преподавательской в Этеле. Мой младший священник Томас был славным парнем, молодым ливерпульцем, не так давно посвященным в сан и прикомандированным к нашей страдающей от нехватки священников епархии, но его мирские увлечения лежали в основном в области футбола и рок-музыки (он живо интересовался молодежным клубом, а по субботам служил очень популярную у прихожан вечернюю литургию с пением молитв на народные мотивы) — предметов, в которых я совершенно не разбирался. Экономкой нашей была худая, страдающая артритом вдова, по имени Агги, чьи разговоры в основном крутились вокруг цен на продукты и болей в ее суставах. Дафна была не самой умной в мире женщиной, но она проявляла интерес ко всему новому: смотрела по телевизору достаточно серьезные программы, читала романы, получившие литературные премии, и время от времени ездила в Лондон — в театр или на выставку. Она закончила хорошую школу-интернат для девочек (ее отец был кадровым военным, часто находившимся по долгу службы за границей) и приобрела там вполне благородный акцент и манеру речи, которые сбивали с толку многих людей (я слышал, как больничный персонал передразнивает Дафну у нее за спиной), но не меня. У нас выработалась привычка немного поговорить на светские темы, после того как предписанная порция наставлений бывала пройдена. Постепенно наставления становились более поверхностными, а разговоры более продолжительными. Я начал подозревать, что Дафна желает стать католичкой не сильнее, чем я — возродить свою веру, и что у нее тоже есть личные причины для продолжения курса наставлений.
Что она во мне нашла? Позднее я часто спрашивал себя об этом. Ей было тридцать пять, она отчаянно хотела замуж, вероятно — обзавестись детьми. Приходится признать, что Дафна не была физически привлекательной в модном современном вкусе, возможно, вообще ни в каком, хотя, когда мы познакомились, это не приходило мне в голову, ибо я давно уже приучил себя не рассматривать женщину как сексуальный объект. Она была высокой, грузноватой и выглядела гораздо интереснее в больничной форме, чем в обычной одежде. Кожа у нее была бледная, лицо широкое, с намеком на двойной подбородок. Острый нос, маленький рот с тонкими губами, которые она обычно поджимала в строгую прямую линию, особенно на работе (Дафна командовала в своем отделении с диктаторской властностью, и молоденькие сестры, находившиеся под ее началом, взирали на нее с уважением и — я не мог этого не заметить — долей неприязни). Но когда мы были вдвоем, она иногда позволяла себе улыбнуться, обнажая два ряда острых белых зубов и розовый заостренный язычок, которым быстро проводила по губам, и, по мере того как росла наша близость, я находил это движение довольно возбуждающим в чувственном плане. Но Дафна явно не относилась к числу соблазнительных женщин, как я — к числу соблазнительных мужчин. Ни один из нас не получил бы высоких оценок по части того, что Шелдрейк называет привлекательностью. Возможно, именно это и натолкнуло ее на мысль, что мы созданы друг для друга.
И вот наступил день ланча, рокового ланча у нее дома — в маленькой квартирке в частном доме. В таких Домах живут бездетные пары или молодые одинокие люди свободных профессий: фикус в вестибюле, застланные коврами коридоры, и самый громкий звук — жужжание лифта. Был промозглый февральский день, из низких серых облаков сыпал мелкий дождь. С порога квартира Дафны казалась теплой и манящей — как и сама Дафна. Она надела мягкое бархатное платье, которого я до этого не видел, а ее свежевымытые волосы, которые она обычно убирала в довольно тугой пучок на затылке, были распущены, и от них пахло ароматизированным шампунем. Дафна, казалось, тоже была приятно удивлена моей внешностью: я облачился в пуловер и вельветовые брюки, она впервые видела меня не в церковном черном одеянии. «Так ты выглядишь моложе», — сказала она, а я спросил: «Значит, обычно я выгляжу старым?», и мы рассмеялись, а ее розовый язычок скользнул по губам этим ее кошачьим кокетливым движением.
Мы оба немного смущались, но стаканчик шерри[68] перед ланчем слегка ослабил нашу скованность, а бутылка вина, поданная к столу, рассеяла се окончательно. Мы разговаривали более свободно, более заинтересованно, чем когда-либо ранее. Не помню, что мы ели, помню только, что пища была легкой и вкусной и несравненно лучше жирного тушеного мяса Агги. После ланча мы пили кофе, сидя рядом на диване, который Дафна подвинула к камину, одному из тех газовых каминов, что на удивление убедительно имитируют обычные, и разговаривали. Мы все говорили, а зимний день перешел в сумерки, и в комнате становилось все темнее и темнее. В какой-то момент Дафна хотела включить лампу, но я ее остановил. Меня охватило неодолимое желание рассказать ей о себе всю правду, и сделать это казалось легче в полумраке, словно комната превратилась в исповедальню. «Мне нужно кое-что сказать тебе, — начал я. — Я больше не могу наставлять тебя, поскольку, понимаешь, я больше ни во что это не верю, продолжать было бы ошибкой, вероломством во всех смыслах. Ну вот, признание сделано, и ты — единственный человек в мире, которому я открылся».
В свете камина я увидел, как возбужденно расширились ее глаза. Она взяла меня за руку и сжала ее. «Я очень тронута, Бернард, — произнесла она (мы уже несколько недель были на ты). — Я знаю, как это важно для тебя, как много значит. Для меня большая честь услышать твое признание».
Несколько минут мы посидели в торжественной тишине, глядя на огонь. Затем, пока Дафна все еще сжимала мою ладонь, я поведал ей всю историю, более или менее так, как рассказал ее здесь. И в конце добавил: «Поэтому теперь я должен передать тебя Томасу. Он еще несколько неопытен, но намерения у него добрые».
«Не говори ерунды», — сказала она и, наклонившись, поцеловала меня в губы, словно хотела заставить замолчать, что, естественно, и произошло.
Понедельник, 14-е
