Михаил Однобибл - Очередь
Учетчик недоверчиво слушал речи подвальщиков о карательных отрядах служащих, которые спустятся под здание и восстановят порядок в очереди, если уличникам все же удастся его опрокинуть. Эти россказни вряд ли имели отношение к действительности. Они были нацелены на подъем духа защитников подвала и устрашение уличных супостатов. Подвал они, может, и взбадривали. Но до улицы либо не доходили, либо ее не останавливали.
Умом входя в положение кадровиков, по-человечески жалея раненых подвальщиков, лично для себя учетчик не мог не желать вторжения уличников в подвал. Только в дикой сутолоке сражения на каждом клочке подземелья учетчик мог надеяться, что о нем забудут, и он проберется между драчунами на волю. Растерянная, притихшая швея тоже не исключала поражения подвала, но, кажется, гнала от себя мысль о последствиях такого исхода.
Надежда светила учетчику пару дней и погасла. Очередь нашла-таки управу на смутьянов. С первых атак на подвал сидящие под зданием секретари принялись строчить жалобы наверх. Почтовая эстафета работала с полным напряжением, выносила из подвала на лестницы исходящие и доставляла входящие сразу, как только служащие отвечали на сигналы бедствия. По своему положению улица не знала, чтО высшие инстанции отвечают на жалобы и отвечают ли вообще. Но однажды утром наступили последствия напряженной переписки. Списки уличных очередей, по обыкновению отданные после перекличек в подвал для уточнения, вернулись во двор с обескураживающими исправлениями. Номера штурмовиков, кто в первых рядах рвался в подвал, были зачеркнуты. А напротив номеров зачинщиков и подстрекателей беспорядков змеились вопросительные знаки. Поджигатели междоусобицы, конечно, поняли прозрачный намек: хотя они прятались в гуще уличников, их личности не остались тайной, они получили последнее предупреждение и повисли в очереди на волоске. Такая иезуитская мера остудила и главарей, и беспринципных смутьянов, не имеющих своего мнения и колеблющихся между соблазном прыгнуть из хвоста в середину очереди и страхом возмездия. И, хотя вымаранные из списков штурмовики, поскольку им уже нечего было терять, рвались в бой и клялись вывернуть очередь наизнанку (тогда все прежние номера и списки утратят смысл), хотя они обвиняли своих товарищей в отступничестве, а подвальных крыс-секретарей в самоуправстве (якобы те вычеркнули их номера по своему произволу, без санкции сверху), все же натиск, лишенный поддержки большинства уличников, потерял силу и выдохся. Непримиримые отступили, свои братья-уличники их утихомирили. В ряды сторонников переворота был внесен раскол. Хвост очереди, как презрительно пошутила швея, раздвоился. Майя лишь в очередной раз из бесконечного числа раз убедилась, как призрачна всякая надежда на перемены.
Между тем события не стояли на месте, хоть и вошли в мирное русло. Остыв, очередь опомнилась. По обе стороны пролома хорошо понимали, что открывшуюся брешь в скором будущем залатают, и ринулись наверстывать упущенное. Жадно торопились меняться через пролом. Большое округлое отверстие открывало доступ вещам, не проходившим в бойнички подвальных окон по габаритам. Мимо учетчика вглубь подвала несли железные спинки и сетки панцирных коек, громоздкие, отжившие век кресла. Однажды от пролома проплыл длинный ветхий диван. Мураши подвальной очереди бережно несли эту рухлядь с пропоровшими обивку пружинами по извилистым узким проходам. Наверно, диван предназначался авторитету. Может, Богомолу, чтобы вытянулся во весь рост. Или подземным судьям, чтобы обдумывать на нем вину учетчика.
В траншее начались бетонные работы. После того как бетон застыл, рабочие сняли деревянную опалубку и бросили рядом. Вечером этого же дня, когда служащие разошлись по домам, подвал под носом уличников предпринял дерзкую вылазку и затянул доски опалубки в свое чрево. Вскоре у двери 40 кладовой появились длиннющие носилки с высокими шершавыми бортами, с больно царапающимися каплями засохшего бетона. Их сколотили из досок разобранной опалубки. Команда дюжих подвальщиков погрузила на гигантские носилки всех больных.
Пока грузчики выносили из кладовой тела, Майя с восхищением рассказывала учетчику про изобретателя носилок. Головастый стоялец избавил подвал от необходимости искать для каждого пациента персональный деревянный щит и через горло очереди переправлять наружу. После погрузки братских носилок отряд подвальных силачей готовился внезапно, скрытно, стремительно вытолкнуть их в траншею. Операцию задумали провести на рассвете, когда одних уличников после рыскания по городу сваливает сон, а другие зачарованно смотрят в освещенные окна здания, где идут последние служебные бдения. По ту сторону цоколя тяжелобольные сразу попадут в зону ответственности уличников. Втолкнуть носилки обратно им не удастся, подвальщики не дадут застать себя врасплох. Тем же утром уличникам волей-неволей придется переправить лежачих куда следует, за высокий забор райотдела права, где компетентные лица решат, что дальше с ними делать. Уличники в лепешку расшибутся, но успеют очистить траншею от больных до начала рабочего дня, когда придут сварщики, бетонщики, сантехники, машинист экскаватора и другие штатные городские рабочие с четко очерченными полномочиями и обязанностями. Лицезрение очерёдных инвалидов выходит далеко за рамки того, что могут и должны терпеть простые, непривычные к таким страхам труженики. И если уличники не хотят огромных неприятностей, а они не хотят, у них нет иного выхода, кроме как избавить рабочих от этого зрелища. Вот такой изящный безукоризненный план!
Когда последнее тело вынесли в короб братских носилок, за порог 40 кладовой, швея блаженно раскинула руки и упала на тюк с тряпьем. Освободившаяся конура с непривычки казалась огромной. «Настоящие хоромы! – воскликнула Майя, глядя в потолок. – И в этом шикарном уединении мы проведем, конечно, не медовый месяц, никто нам его не даст, но хотя бы медовый час, до того как поступит первый новенький. Надо только исключить сюрпризы, способные все испортить в самый неподходящий момент». Швея схватила иголку с ниткой, свечу и шмыгнула за порог перепроверить швы на пижамах. Майя сияла, уверенная в своем ближайшем медовом будущем. После ее ухода учетчик закружил по кладовой, как зверь в клетке.
Подвальная жизнь неслась мимо! Ее поток бурлил и метался, как мутная река в паводок, катящая под водой камни, меняющая русло. Массовая выписка больных из подвала заставила учетчика особенно остро почувствовать, что он даже не в хвосте событий, а вообще в стороне. Ему вспомнилась схватка на реке. Теперь он был не тот. Он сник. Стал похож на раненную им на переправе очередницу, на мокрую нахохлившуюся птицу, забывшую, когда в последний раз летала. День за днем, час за часом он упускал драгоценное время перемен. А между тем, их вызывали и направляли не только могучие далекие служащие, не только очередь с ее нелепыми установлениями, но и рядовые стояльцы, к примеру, изобретатель, придумавший, как использовать пролом в стене на благо подвала.
Все вокруг что-то затевали, были деятельны. Подвал перестал быть болотом. Его обитатели думали уже не о том, как не утонуть, переползая с предыдущего места в очереди на следующее, как с кочки на кочку. Один учетчик сохранял выдержку и самообладание, которые в изменившихся условиях были малодушием, особенно если учесть кратковременность новизны. Со времен постройки здания случалось ли в подвале такое выдающееся событие, как ремонт сетей с проломом капитальной стены? Вряд ли. Повторится ли оно? Если да, то в необозримом будущем. Не исключено, что на подвальном небе засияла первая и последняя звезда. И, как из проделанной в начале точки она расширилась до солнечного круга, так с завершением ремонта погаснет и сожмется глухой стеной. Если и пытаться что-то изменить, то при свете этого, какое уж есть, солнца. Вместо того чтобы давить себя мыслью о нерушимости господствующего порядка, все жадно ловили момент, применялись к обстоятельствам, лавировали.
Швея, к примеру, ничего не пускала на самотек, обштопывая свои делишки. Она прикрывалась словами о судьбе и женской доле, но не передоверяла этой самой судьбе ничего конкретного. На все у швеи твердый взгляд, все она готова подгонять под свою куцую мерку. 40 кладовую, которая хуже норы, потому что из каждой норы есть лаз на волю, Майя назвала хоромами. Ее искренность не вызывала сомнений. Значит, не так уж недовольна она своей долей. А если бы швея, как учетчик, ощущала это помещение склепом, где мысль о завтра, похожем на сегодня, давит могильной плитой, что тогда? Неужели б играла с Немчиком в шахматы, чтобы убить время, неужели б уныло ворочала тела для проветривания пролежней и только в мечтах возвращалась за город? Невероятно! Она обнюхала бы каждую пядь ненавистной темницы и при отсутствии иных перспектив стала бы изувеченной лапкой скрестись на волю. А лишившись и этой возможности, она саму себя зашила б в мешок!
