Салман Рушди - Клоун Шалимар
В гарнизоне было неспокойно. Считали мертвецов, выхаживали раненых, в крови все еще бушевало пламя недавних боев. Они сражались, а те, ради кого они воевали, никакой благодарности к ним, похоже, не испытывали. Те, ради кого они воевали, не заслуживали того, чтобы из-за них умирали люди. Среди мусульманского большинства населения Долины с одной стороны приобретали все большее распространение бредовые идеи о вражеской оккупации, с другой — о счастливой жизни в соседнем, мусульманском государстве. Этим людям невозможно было что-либо объяснить. Они неспособны были понять шаги, которые предпринимались ради их же защиты как в военное, так и в мирное время. Некашмирцам, к примеру, запрещалось приобретать здесь в собственность землю. Однако этот прекрасный закон для местных не существовал, и в Долине селились люди, никакого отношения к Кашмиру и его культуре не имеющие. Сюда стекались представители горных племен, фанатики всех мастей и просто открытые враги. Законы защищали граждан Кашмира, а неблагодарные граждане продолжали призывать к сопротивлению и самоопределению.
Шейх Абдулла снова заладил свое. «Кашмир для кашмирцев», видите ли! Идиотский лозунг передавался из уст в уста, его писали на стенах, расклеивали на телефонных столбах, он густым туманом висел в воздухе. А может, пакистанцы правы? Может, здесь не то население и следует подыскать для этой Долины другое? Очистить Кашмир от всех его жителей и заселить другими людьми, которые будут благодарны и рады, что их защищают? Полковник Качхваха прикрыл глаза. На экранах его век война взорвалась, ее образы обуглились и расплылись, ее цвета стали гаснуть, пока мир не превратился в черное на черном фоне.
Подчиняясь приказам сверху, военные патрули стали одну за другой прочесывать деревни. Следует подчеркнуть особо, что даже при обычных подобных рейдах неприятных случайностей не избежать. Так оно и произошло в реальности, только на сей раз уровень насилия заметно повысился. Рассказывали о случайных перестрелках, случайных избиениях, случайных столкновениях, когда в ход пускали вилы, даже о нескольких смертельных случаях. В Ширмале — бывшей базе стального муллы Булбула Факха — под подозрением оказались все поголовно. Допросы следовали один за другим, и проводившие их джентльменской вежливостью не отличались. Пачхигамцам тоже было немногим лучше, хотя военным приходилось учитывать то, что три члена совета старейшин были почтенными брахманами. Абдулла Номан, многие годы фактически единолично управлявший деревней, оказался в новой, непривычной для себя роли человека, чье личное благополучие, как и спокойствие его семьи, зависело теперь от других — Пьярелала Каула, Большого Мисри и Шившанкара (он же Шарга). Номаны попали в список неблагонадежных. В высоких кругах на скандальный межрелигиозный брак младшего Номана и Бунньи Каул смотрели косо, к тому же из деревни исчез один из братьев Номан — Анис. Фирдоус сказала, что сын уехал на север в гости к родне, но ее объяснению не поверили. Имя Аниса тоже значилось в списке, но в другом.
Бунньи Каул Номан и клоун Шалимар жили вместе с Абдуллой и Фирдоус. В ночь перед уходом из дома Аниса они с Шалимаром крепко поссорились. На прощанье Анис сказал:
— Твоя беда в том, что ты как женился, так перестал думать самостоятельно.
У Бунньи и Шалимара не было детей, потому что Бунньи считала, что ей еще рано становиться матерью, и Анис перед уходом не преминул заметить, что подобное ее поведение подозрительно. Понимая, что сказал слишком много, он поспешно распахнул заднюю дверь и растворился в темноте.
— Лучше пусть не возвращается, — проговорил Номан, не обращаясь ни к кому в отдельности. — Дольше здесь ему оставаться небезопасно.
Позже, когда все улеглись, Абдулла и Фирдоус вели невеселый разговор. До сей поры они пытались уверить себя, что столь дорогая их сердцу кашмирская общность — кашмириат — может быть осуществлена и сохранена в какой-то мере при содействии Индии, потому что именно Индия была краем, где произошло великое соединение двух культур — искони индийской и мусульманской, многобожия и единобожия. Однако теперь этот настрой изменился. В союзе Бунньи — дочери их ближайшего друга — с их собственным светлым мальчиком, клоуном Шалимаром, им виделся залог нерушимого единства кашмирцев, но чем дальше, тем более сомнительно выглядел этот союз в качестве символа подобного рода, и отчаянные усилия защитить и поддержать провинившихся влюбленных теперь казались им самим последним боем перед окончательным отступлением войск.
— Все разваливается на глазах, — заключила Фирдоус, — теперь я знаю, отчего Назребаддаур страшилась будущего, не желала жить, когда оно наступит.
Оба смотрели невидящими глазами в потолок и с тревогой думали о сыновьях.
Той же ночью на другом конце деревни в своем опустевшем жилище на берегу Мускадуна не смыкал глаз и наставник Пьярелал. Он тоже был в печали и страхе. Однако когда над Пачхигамом грянул гром, то оказалось, что разразившаяся буря была вызвана отнюдь не хинду-мусульманскими делами. Не усиливавшееся безумие полковника Черепахи стало тому причиной и не затаившаяся опасность, исходившая от проповедей стального муллы, не слепота Индии и не периодические рейды военной полиции, и даже не тень пакистанского полумесяца. Это произошло на пороге зимы. Деревья стояли почти без листвы, ночи стали длиннее, и задул холодный ветер. Многие деревенские женщины уже взялись за свой привычный зимний труд — искусную вышивку шалей. И вот, когда актеры уже принялись укладывать костюмы и декорации до будущей весны, из Сринагара прибыл посланец с вестью, что им предстоит устроить еще одно, грандиозное представление для важных гостей.
Кашмир собрался посетить американский посол Макс Офалс. Известно, что это очень образованный, академического склада ума человек, с особым интересом к культурным традициям Кашмира. Он и сопровождающие его лица расположатся в просторном гостевом доме у Дачхигама, выстроенном у подножия отвесной скалы, на вершине которой разгуливают короли гор — олени-варасинхи (правда, именно к этому времени они обычно теряли свои ветвистые рога и тоже готовились к зиме, как и все прочие живые существа). Личный секретарь господина посла мистер Эдгар Вуд затребовал, чтобы празднество включало в себя знаменитый банкет из тридцати шести блюд как минимум, традиционные кашмирские мелодии в исполнении специально приглашенного сринагарского музыканта, рецитацию местными авторами мистических стихов Лал-Дэда, а также своих собственных сочинений, выступление сказителя, которому предстоит познакомить высокого гостя с наиболее популярными эпизодами из гигантского собрания «Катха-сарит-сагар», по сравнению с которым сказки «Тысяча и одна ночь» — просто малюсенькая новелла. Главное же пожелание высокого гостя заключалось в том, чтобы во время торжества были разыграны представления труппой бханд патхер. Война болезненно отразилась на финансовых делах пачхигамцев, и это приглашение явилось для всех даром небес. Абдулла решил составить концерт на основе избранных сцен из полного репертуара, включив в него, к несчастью, танцевальный номер из «Анаркали» — последней постановки, осуществленной после нашумевшего фильма на этот сюжет под названием «Мугхал-е-Азам» — «Жемчужина Моголов» — о любви принца Селима к низкорожденной, но обворожительной танцовщице Анаркали. Среди кашмирцев принц пользовался особой популярностью — и вовсе не оттого, что унаследовал трон великого Акбара и стал известен в истории под именем Джахангир, а потому, что во всеуслышание заявлял, что Кашмир для него — все одно что Анаркали, то есть его самая последняя и пламенная любовь. Как всегда, в роли Анаркали предстояло выступить лучшей танцовщице Пачхигама Бунньи Каул Номан. С того момента, как Абдулла объявил, о своем решении, жребий был брошен. Планеты-тени все свое внимание сосредоточили на Пачхигаме. Как перед близящимся ураганом, об этом зашептались-зашумели чинары, хотя на них не дрогнул ни единый лист.
Бунньи в первый раз встретилась взглядом с Максимилианом Офалсом, когда кланялась публике после выступления. Он смотрел на нее так, словно хотел заглянуть ей в самую душу. В этот момент она поняла, что нашла то, к чему стремилась столько времени. «Я поклялась, что не упущу свой шанс, — сказала она себе, — и вот он передо мной — отбивает себе ладоши, как последний дурачок».
Макс
В городе Страсбурге с его прелестными кварталами старинных домов и прекрасными садами, вблизи прелестного парка Контаде и рядом со старой синагогой, на улице, носящей теперь имя главного раввина Рене Хиршлера, в самом сердце прелестного района, населенного прелестными, во всех отношениях достойнейшими людьми, стоял солидный и, безусловно, прелестный особняк, скорее маленький дворец в стиле «бель эпок», где в просвещенном семействе евреев-ашкенази родился и возрос посол Максимилиан Офалс — человек, наделенный, по выражению одного из газетчиков, «очарованием опасного, возможно даже смертоносного, свойства». Сам Макс согласился с этой довольно желчной характеристикой. Он любил повторять, что быть страсбуржцем — значит на собственном горьком опыте познать обманчивую природу обаяния.
