Нина Катерли - Курзал
«Видимо, я уже вполне вошел в роль хозяина города, раз мое внимание так их напугало, — подумал Губин и двинулся дальше. — …Зачем, интересно, им сено? Козу держат?»
Напротив газона Губин увидел здание почты и, почему-то страшно обрадовавшись, направился туда. Заказывать Ленинград не было времени — до отплытия меньше часа, и он решил прямо здесь написать домой. И написал на двух открытках с продолжением, как бродил по этому городу, где им вскоре, вероятно, предстоит жить, как почти снял квартиру «со всеми удобствами, даже коза своя, молоко — само здоровье». Писать было легко и весело.
На улицу он вышел улыбаясь. Тело казалось пружинистым, легким, голова ясной. Разнылся утром, перепугал несчастную Лизу, а всего-то и нужно было — побыть два часа одному.
У пристани продавали гладиолусы. Губин, помешкав, все же купил один белый и два темно-красных, почти черных.
К трапу он подошел, когда объявили, что до отправления пятнадцать минут. Можно было еще пройтись вдоль берега, и, повернувшись, Губин не спеша двинулся по направлению к парку, у входа в который вращалось под музыку непременное «колесо обозрения». Медленно и как-то нерешительно, точно вот-вот остановится, тащило оно вверх свои пустые кабины. И только в одной, как раз приближавшейся к самой верхней точке, сидел человек. Вглядевшись, удивленный Губин узнал Ярославцева. Старик поднимался все выше и выше над деревьями парка, точно возносился в небо.
— До отправления теплохода осталось десять минут. Через десять минут теплоход отойдет в рейс, — сварливо напомнил знакомый голос радиста. Мимо Губина торопливо прошли Ирина с Катей и двое парней из команды, все четверо потные, красные, один из парней с волейбольным мячом под мышкой.
— Александр Николаевич, идемте, опоздаете! — крикнула Ирина. Голос был распевно-игривым, вообще он заметил, что последние дни она откровенно кокетничает. И сейчас смотрела многозначительно, будто не на теплоход звала, а на свидание.
— Я скоро, — откликнулся Губин, не сводя глаз с кабины, где сидел Ярославцев. Миновав апогей, кабина начала спуск — Константин Андреевич недовольно возвращался с небес на бренную землю. «А ну как застрянет? — с беспокойством думал Губин. — Кой черт его туда понес, старого хрена?»
Он дождался Ярославцева, подхватил под руку и, не слушая бормотания насчет потрясающих видов с высоты птичьего полета, непреклонно поволок к трапу. На теплоход они ступили в последнюю минуту, оба запыхались, ничего вокруг не видели, так что Губин прошел мимо Лизы, чуть не задев ее локтем. Уже у самой двери каюты услышал сзади всхлипывания, обернулся и увидел ее: распухшее лицо с красным носом и темными, искусанными губами, тушь с ресниц размазана, на щеках — грязные полоски. Лиза не говорила ни слова и мелко тряслась всем телом, прижимая к груди сцепленные руки. Губин открыл дверь, шагнул в каюту и остолбенел при виде рассыпанной, растоптанной малины, каких-то пакетов на диванах, сорванной занавески и брошенного комком мокрого, перепачканного губной помадой полотенца. Он молча сел на диван. А Лиза сразу скрылась в душе и включила там воду. Черт ее знает, зачем! Может, чтобы заглушить рыдания?
Появилась она минут через пять, чисто умытая, побледневшая, как-то сразу похудевшая, с виноватой улыбкой. Села напротив и убито посмотрела на Губина.
— Я тебя очень внимательно слушаю, — отчетливо произнес он.
Лиза сказала, что вернулась часа полтора назад, не нашла его в каюте и испугалась.
— Чего же? — поинтересовался Губин.
— Ну… ты… вы ведь сказали… плохо себя чувствовали… — глядя в пол, еле слышно бормотала она. — Я беспокоилась… Сбегала в медпункт.
— Зачем?
— Хотела узнать… Мало ли… А там сказали: никто не приходил… и не вызывали, и я… Тогда я пошла. В парк… я думала… ты же… сказали, будете там отдыхать. На скамеечке. Я все обегала, каждую… каждую… дорожку. — Она всхлипнула. Губин приподнял брови, и взгляд ее стал совсем несчастным. — Я так боялась, думала — все… все… не могла больше ждать… и попросила…
— Кого попросила? О чем?
— Дежурную… там… на вахте. Чтобы позвонить. В милицию…
— Вы полагали с этой дежурной, что меня забрали в вытрезвитель? — учтиво осведомился Губин.
Как и следовало ожидать, Лиза опять разревелась. Закрыла лицо руками и бросилась в душ. Да… это, конечно, настоящая трагедия. Не отпросившись, позволил себе один раз прогуляться без нее. Где хотел и сколько хотел. Допустим, у нее даже были некоторые основания волноваться, допустим! Но права на пошлейшую истерику, на беготню в чудовищном виде по теплоходу, на звонки в милицию — в милицию, черт побери! — ни это, ни что угодно другое ей не дает. Надо трезво отдать себе отчет: в результате ее слабоумной деятельности он, Губин, стал теперь на теплоходе притчей во языцех, до конца рейса на него будут жадно глазеть и показывать пальцами. И все подробности станут передаваться из уст в уста, обмусоливаться, обрастать тут же сочиненными подробностями. Как же! Вон идет! Тот самый тип, которого с собаками по вытрезвителям искали. Кто искал? Любовница. А ка-ак же! Она у него в каюте живет. Представляете? А дома — жена. И внук есть, сам на вечере говорил… И пошло-поехало… А теперь представим себе, что на этом теплоходе путешествует некая особа, чей муж является родным братом другой особы, работающей, скажем, в Машиной клинике или… Да если даже ничего подобного и не произойдет, все равно обречен оставшиеся дни непрерывно чувствовать липкие взгляды. Тут уж правильнее всего сойти с теплохода на первой же стоянке и отправиться домой.
Все эти соображения он изложил Лизе, когда та вернулась из душа. Она пыталась оправдываться, дескать, очень испугалась, была уверена, что с ним что-то страшное, а это… это для нее… смерть.
— Я еще боялась, что вы обиделись. Вы больны, а я в город, и вы подумали, что я… мне безразлично…
Тут Губин перебил ее, сказав, что вот этого она боялась совершенно напрасно: он о ней вообще не думал.
Губы ее задрожали, но она закусила их и сдержалась. И тогда Александр Николаевич, которому совсем не хотелось, чтобы все началось сначала, уже более мягким тоном добавил, что, конечно, и сам виноват: не надо было жаловаться на здоровье. Да, он виноват, и тем не менее умоляет ее, как об одолжении, в будущем избавить его от истерик, они ему нож острый. Хорошо?
— Да! Да! Я понимаю! Больше никогда! Я обещаю! — Лиза с энтузиазмом бросилась убирать каюту, а Губин в знак примирения поставил в вазу гладиолусы, которые до того лежали забытые на диване.
Увидев букет, Лиза мгновенно расцвела, щеки ее из серых сделались розовыми, и, поминутно заглядывая Губину в глаза, она принялась рассказывать ему, что видела в городе. Он смотрел на нее и думал, как все-таки женщина утрачивает привлекательность, когда вот так демонстрирует свои чувства. Унижаться нельзя ни при каких обстоятельствах, как они не понимают! При этом он, разумеется, терпеливо слушал, что город — ничего особенного, снабжение как везде, масло по талонам, о мясе вообще забыли, как выглядит, из промтоваров тоже нечего смотреть. Правда, «Детский мир»— более-менее, она там купила… кое-что для сына подруги.
— А еще я была в трикотажном… — сказала Лиза почему-то загадочно, и Александр Николаевич с ужасом подумал, уж не приобрела ли она ему в подарок какую-нибудь особо прекрасную футболку с портретом Михаила Боярского на груди.
— Это одна вещь, — продолжала Лиза, — она для меня, но и… для тебя…
— И что же это за таинственная вещь?
— Сейчас покажу.
Взяв с дивана один из пакетов, она опять исчезла в душе и через некоторое время появилась; медленно вошла в своих туфлях на каблучищах, с накрашенными глазами и подведенными ресницами, в локонах, разложенных по плечам. Остановилась перед Губиным и стала поворачиваться то одним, то другим боком, демонстрируя жемчужно-серый пеньюар с кружевами и оборочками. Совершенно прозрачный.
Не обращая внимания на открытое окно, за которым шла интенсивная палубная жизнь, Лиза изящно села напротив Губина, по-заграничному закинув ногу на ногу. Он встал и торопливо задернул шторы.
— Тебе не нравится? Мне не идет? — жалобно спросила Лиза.
— Идет. — Вздохнув, Губин сел с ней рядом. — Очень даже идет, не вздумай опять зареветь.
На рассвете следующего дня теплоход был уже в Перми. Проснувшись и отдернув занавеску, Губин увидел здание речного вокзала, толпу на причале, будничную толпу пассажиров, для которых теплоходы не развлечение, а просто водный транспорт. Одеты эти люди были в плащи и куртки, многие с зонтами. Дождь. И похоже, что холодно.
Лизы в каюте не было. Ушла, по обыкновению, в гладилку со своим белым платьем. Сказать бы ей, что ему совершенно безразлично, как она одета, и разом избавить от этой каждодневной заботы. Попробуй скажи, опять начнется… И ему опять станет жалко, а жалость, как гласит прогрессивная литература, унижает. Вот только неясно, кого. В некоторых случаях, судя по всему, как раз того, кто пожалел, потому что в его жалости есть что-то вроде обмана…
