Чеслав Милош - Долина Иссы
Мысль об опасности подействовала на Хелену и бабку, и они ничего не ответили. Люк схватился за голову.
— До каких страшных времен мы дожили! Каждого хама остерягайся, подлизывайся к нему. Ох, тяжело мне на душе.
— Бедный Люк Может, ему валерьяны? — предложила бабка, на что Хелена не обратила ни малейшего внимания.
Ддя Томаша Люк был загадочной личностью. Ни один взрослый не вел себя так, как он. Достаточно было взглянуть на него, чтобы прыснуть со смеху, но никто не смеялся, отчего возникало недоверие к самому себе. Ведь у него длинные брюки, он муж Хелены, знает, что, когда и где сеять и убирать. Томаш подозревал, что за этим словно гуттаперчевым лицом, которое то расплывалось в улыбке от избытка симпатии, то сморщивалось в полном отчаянии, скрывался другой, истинный Люк — не такой глупый, как с виду. Однако ему никак не удавалось обнаружить этого умного Люка. Ведь невозможно же, чтобы вся его суть была в этом. Поэтому Томаш приписывал ему особую хитрость: что он только притворяется. И одевался Люк не как другие, словно для тот, чтобы легче было разыгрывать комедию: он носил узкие брючки в коричневую клетку со штрипками, цеплявшимися за подошвы башмаков, и шляпу вроде тех довоенных, что лежали в большом сундуке, присыпанные нафталином.
Тетка Хелена относилась к нему тепло, но, как заметил Томаш, совершенно с ним не считалась. Собственного мнения Люк никогда не высказывал.
— Чтобы можно было там, у Бальтазара, хоть одну комнату — нам будет довольно. Только одну комнатку. Ради чиновников — пусть приезжают, смотрят, — говорила теперь Хелена.
Бабка возмущенно фыркнула:
— Хельча, как же это: в лесу, словно на иждивении у этого сермяжника? Фе!
— Ну, не насовсем, а так, раз в несколько дней. Всяко будет лучше, если разойдется слух, будто у Юхневичей свое хозяйство. Вы, папа, можете хотя бы этого потребовать.
— Хм, я поговорю с ним, разумеется, поговорю. Да, поговорю, — уклончиво отвечал дедушка.
Томаш вернулся к книге, но тут же был вновь оторван от нее руганью по адресу Юзефа. Что он шовинист и фанатик, что убил бы, если б мог, что кусает, как собака, исподтишка. Получал дрова только за то, что учил мальчика арифметике, — сколько добра мы ему сделали. Один лишь дедушка не произнес ни слова и после долгой паузы робко пробормотал:
— Со своей точки зрения, может, он отчасти и прав.
Бабушка Мися сложила руки и подняла глаза к потолку, призывая небо в свидетели.
— Боже!
XLVII
Назначенный день приближался. В Боркунах было решено, что ехать в пойму Иссы возле деревни Янишки не стоит: во-первых, она слишком заросла аиром, и лодка еле протиснется, а во-вторых, на открытие охотничьего сезона туда съезжается слишком много окрестных мужиков, которые палят в свое удовольствие. Выбор пал на озеро Алунта — хоть это и далеко, зато «увидишь, Томаш, что там уток — целые тучи!» Решено было также, что Томаш возьмет берданку Виктора, а тот будет стрелять из пистонки. Для стрельбы из нее нужна сумка с принадлежностями: в одном отделении порох, в другом — дробь, в третьем — пистоны, а еще пакля. Порох надо отмерять металлической меркой и сыпать прямо в ствол, потом длинным деревянным шомполом забивать клок пакли, затем дробь и снова небольшая затычка из пакли. Поднятый курок открывал металлический стержень для пистона. Томаш умел плавно спускать курки двустволки — одним пальцем нажимаешь на спуск, а другим придерживаешь курок, чтобы опускался постепенно. Другое дело пистонка, где ты видишь это донышко маленькой кастрюльки и потому опасаешься: а вдруг в последний момент курок вырвется и ударит?
Обдумывали, каких взять собак, и Каро решено было оставить дома — легавые охоту на уток только портят, а потом плохо делают стойку. Чтобы поднять[79] уток, достаточно Заграя — систематичного и серьезного. Дунаю могло взбрести в голову удрать в лес. Лютня — как-то неудобно, это занятие для нее слишком легкое, а, кроме того, она щенная.
Итак, телега с драбинами,[80] устланная сеном, а в ней Ромуальд, Томаш, Дионизий, Виктор и Заграй. Щелкает кнут, за лошадьми вьется пыль, Томаш лежит, а камни, деревья и деревенские изгороди убегают назад. Ромуальд насвистывает, Томаш помогает ему — дорога, весело; не проходит и часа, как они уже вытаскивают из мешка провиант, каждый получает кусок колбасы и закусывает, подскакивая на выбоинах. К вечеру должны успеть, там ночлег, а на рассвете — на озеро. Найдутся ли для них челноки? — беспокоится Томаш. Ясное дело, в той деревне у каждого есть хотя бы один.
Воду видно издалека — иссиня-красную от закатной зари. Берег, по которому они подъезжали, был высоким, и можно было разглядеть контуры озера, овальное, с одним острым концом. С этой стороны — поля на холмах, с противоположной, начиная с середины овала — черноватая масса, из которой кое-где выбивались на фоне неба перья сосен. Там — большие болота, и там они будут охотиться. Здесь, у дороги, круглый, словно искусственно насыпанный холм, на нем развалины замка и спуск на зады деревни Алунта.
В избе они ели простоквашу из огромной миски, а потом Томаш в сумерках взбирался на склон замкового холма. Вставала полная луна. Тишина нагревшейся за день травы, в которой стрекочут сверчки. Совсем рядом, почти под ногами, блестят чешуйки мелких волн. Томаш прикоснулся к камням, оставшимся от стен или фундамента. Отсюда она бежала, чтобы броситься в воду и утонуть. Ромуальд повторил ему то, что рассказывали о замке с незапамятных времен: когда его штурмовали тевтонцы, языческая жрица предпочла покончить с собой, чем сдаться. Больше никто ничего не знал. Томаш представлял себе, как она поднимала руки, кричала, а за ней развевался белый плащ. Но ведь все могло быть и по-другому. Она могла спускаться медленно, препоясанная полотняным поясом, в зеленом венке на голове, с песнями к своему богу, и, дойдя до берега, постепенно входить в воду. А где ее душа? Осуждена навеки за то, что противилась крещению? Тевтонцы были врагами. Они жгли и убивали, но все же верили в Иисуса, а преподанное им и крещение защищало от ада. Может, ее душа блуждает где-то здесь — ни в аду, ни в раю? И Томаш подскочил, потому что позади него что-то зашелестело. Наверное, это была мышь, однако он, хоть и отправился на руины с некоторой надеждой на острые ощущения, быстро сбежал обратно — к крышам и голосам людей, коров и кур.
На сеновале лежавший возле них Заграй вздыхал сквозь сон. Виктор продавил в сене ямку, в которую Томаш скатывался, поскольку был легче. В темноте кто-то чужой взбирался по лестнице наверх, перелезал через них, Ромуальд спрашивал: «Кто?» — в ответ слышалось: «Свои», — пока, наконец, все не стихло, и Томаш, глянув сквозь щель в крыше на звезду; не уснул.
Просыпаясь на сеновале, всегда замечаешь, что лежишь не там, где думал. Томаш с краю — еще немного, и он бы упал. Виктор храпел и свистел носом не возле его головы, а в ногах. В сером свете виднелись складки никем не занятого скомканного одеяла. Ромуальд и Дионизий зарылись глубоко в сено, на них Заграй. Томаш нервно зевал, размышляя, будить ли их, но в это время со скрипом отворились ворота, свет и прохлада, а снизу кто-то кричал: «Пан Буковский! Вставать пора!»
На завалинке перед избой приготовления: Ромуальд и Дионизий опоясались патронташами, Томаш набил карманы патронами. Они выпили лишь немного молока, чтобы не будить женщин, — воскресенье. Хозяин и его сын, которые шли на озеро вместе с ними, закатали штаны до середины икр и сняли с крюков под навесом крыши шесты и длинные весла.
Озеро было покрыто пластами тумана. С крутой тропинки они видели наполовину вытянутые на гальку челноки — возле них клубился пар, и проглядывала гладь без единой морщинки; казалось, их ребристые внутренности в гуще тумана всегда будут неподвижны. Внизу, у самых челноков, тут и там виднелись кусочки воды, сиявшие отблесками неба.
XLVIII
Обязанности и удовольствия делятся не поровну. Одетый в роскошные перья селезень предпочитает одиночество скучному высиживанию яиц и заботе о потомстве. Утка лучшие месяцы года — май, июнь и июль — либо лежит, распластавшись на гнезде, либо, потом, всюду таскает за собой вереницу — крякающих существ, а быстрота ее движений сдерживается последним звеном цепочки, с трудом перебирающим лапками. Первый серьезный навык, которому обучаются птенцы, — прятаться по сигналу тревоги под распростертыми на воде листьями и высовывать из-под них лишь кончики клювов. Затем они учатся летать, однако секрет заключается не только в махании крыльями; главное — оторваться от воды. У них это долго не получается, и они взбивают тучи брызг, несясь как бы по воздуху, но еще не совсем. Начало охотничьего сезона застигает большинство из них именно на этом этапе.
Челноки пахли смолой. На носу одного из них сидел на корточках Томаш, за ним Ромуальд с собакой, а дальше перевозчик мерно перекладывал весло из одной руки в другую. Они скользили к девственным местам, маленькие волны плескались о борт; второй челнок с головами людей выделялся на фоне тумана и лучей, словно вися в пустоте. Направлялись прямо к противоположному берегу. Уже можно было различить верхушки камышей. Перевозчик встал, положил весло, взял шест и теперь отталкивался от дна, наклоняясь после каждого толчка.
