Дмитрий Вересов - Третья тетрадь
Апа оглянулась. Темная пустая улица кое-где поблескивала в свете фонарей мокрыми плитами, а впереди, на углу, темнело непонятное здание[133]. Здание было явно современным, более того, определенно служило каким-то учреждением, но ее тянуло туда тем же чувством, что и к другим старинным домам. И чем ближе подходила Аполлинария к углу этого странного строения, тем радостнее ей становилось. Уже не было ни сомнений, ни обид, ни боли, а только надежда на счастье, полное, до конца, без суррогатов, без лжи… Подол намокшего платья тянул вниз, не пуская, но бог с ним, с платьем, отец дает денег достаточно, и завтра можно купить новое у Дойникова, главное – не замочить письма! Белый конверт в руках был единственным светлым пятном на всей улице, сиял солнечным светом и потихоньку намокал не от дождя, но от вспотевшей руки без перчатки. Пусть он старше ее на полжизни – и какой небось непростой жизни! – не важно, а важно, что все честно, открыто, он несчастен, а у нее столько сил! Только отдать швейцару или… А вдруг выйдет сам? Что ж, значит, такова судьба. Полина уже почти бежала к заветному углу, уже виден был край балкона, где маячила неугасимая лампа, но вдруг полыхнул холодный блеск стекла, и она уткнулась в человека, шедшего с другой стороны дома.
– Какого черта… – взметнулись за плечами прохожего черные волосы, собранные в хвост. – Проклятье! Вы, здесь, в такой час?
– Все равно, поедем к вам, – прошептала она и упала лбом на отворот старой альпийской куртки.
«Что ж, начнем с того, чем когда-то закончилось», – еще сумел усмехнуться Дах и побежал ловить машину.
Они ехали в такси молча, вжавшись в противоположные дверцы и стараясь оставить между собой как можно больше места. А мимо проносился фантастический город, опустившейся на него ночью словно очищенный от обыденности и людей, хотя и сейчас все такой же мрачный и недоброжелательный. Бездонные перспективы улиц затягивали воронками, казалось, что машина с трудом пробивается в густом плотном тумане и еле двигается. И Дах то и дело сдавленным голосом все бубнил водителю какие-то непонятные слова:
– Вит, вит[134].
Но вот машина остановилась. Все так же молча они поднялись по лестнице, украшенной одиноким натюрмортом Раппопорта – откупом Данилы возмущенному его нелюдимостью и бездействием кондоминиуму.
Мокрая одежда падала на пол не с легким шелестом, а настоящими каменными глыбами, и не пуговички стучали по паркетным плиткам, а скрежетали бесконечные молнии. И плечи оказались совсем не белыми, а загорелыми, но рыданье все равно слышалось в каждом изгибе. Хотя и не было времени, и не было любви – но было оно, нечто, воплотившееся.
…Мутные волны сна тяжело бились о берег где-то неподалеку от Тучкова моста. Последнее Дах даже во сне определил по зловонию воды и дровяным складам. Вода была повсюду, между домами, на деревянных мостках и даже мелькала буро-зелеными пятнами среди деревьев. Хаос, подполье души, как всегда, царил над призрачным городом, на этот раз в виде водяной пыли.
Внезапно в сырой пелене послышался раздражающий скрип мостков под ногами, который словно наигрывал некую простую, но мучительную мелодию.
…вспомни, радость мой,
Где гуляли мы с тобой,
Где гуляли, цветы рвали,
В Разумовском во саду
Мяли шелкову траву…
Обостренным восприятием спящего Данила отчетливо различал и в этом скрипе, и в этой мелодии присутствие двоих. Одни шаги и одна тема незатейливой приказчицкой попевки говорили о смущении и предчувствии, а другие – о смятении и стыде.
Не желая видеть того, что неизбежно должно произойти, Дах перевернулся на другой бок, но проклятая морось догнала его и снова окутала выматывающим душу напевом. Скрип становился все отчетливей, пара приближалась, и скоро в размытом гризайле проспекта появился господин в коротковатом пальто, невысокий, коренастый, но в то же время и худой. Рядом быстро перебирала ботинками, будто еще надеясь уберечься от всюду проникающей и уже явно давно проникшей воды, женская фигура. Широкие юбки ее от ветра поднимались, опадали и гулко хлопали, зато на стриженой голове не было видно шляпки.
– …Но зачем? – сквозь шум дождя донесся до Данилы ее голос. – Уже поздно для такого визита.
– Ничего, в конце концов, это моя сестра – так что за счеты между родными, – нехотя ответил господин, наклонив голову не то для того, чтобы слилась вода с невысокой короткополой шляпы, не то – чтобы скрыть лицо, как раз попавшее в полосу света редкого фонаря.
– Отчего же такая спешка? – не унимался женский голос. – И что ты им скажешь? Как представишь в такой час?
– Как сотрудника журнала, – усмехнулся он. – Разве неправда?
– Семейный дом – не литературный вечер. Даже Яков Петрович…
– У любезнейшего Якова Петровича, насколько мне известно, сестры не имеется, да-с, – язвительно заметил господин. – И что ты все отстаешь, уже недалеко.
Женщина расправила плечи, тряхнула головой, от которой серебряной коронкой рассыпались капли, и взяла мужчину под руку.
Они шли в глубь проспекта, между деревянных маленьких домиков, среди которых изредка попадались каменные. По обе стороны тянулись заборы, которые еще несколько десятилетий назад служили преградой волкам. Словом, дух тут витал немой и глухой, и было странно, какая необходимость могла повлечь в подобное место вполне приличных господ.
Наконец, дом по левую руку встретил их желтым светом не простых подсвечников, но канделябров и даже, видимо, люстры.
Женщина повернула лицо к спутнику, и серо-зеленые глаза ее от отраженного света стали почти янтарными. Она порывисто схватила его за руку и остановила.
– Я так благодарна тебе, – прошептала горячо. – Только ты… Только ты мог презреть все эти условности! – На мгновение по мокрому лицу ее пробежала тень. – Но ведь твоя Марья все равно не узнает, да? – Женщина взяла и другую руку и стиснула, крепко прижимая к груди. – О, как сладко, как горделиво сознавать, что мы равны в нашей любви! Я отдалась тебе по первому зову, не спрашивая, не требуя, – и ты точно так же презираешь дикие установления и пережитки! О-о-о! – И она поднесла к губам руки в дорогих, но поношенных перчатках.
Лицо ее спутника неожиданно исказила болезненная гримаса, и он поспешил отнять руки.
– Полно… полно, – невнятно пробормотал он. – Я не стою тебя, право…
Но женщина не слышала слов, ибо уже тянула его к освещенному подъезду с ветхими колоннками.
Однако он не шевелился и только ниже надвинул на лоб шляпу.
– Нам не сюда. Дальше, – глухо проговорил он и поймал женщину за локоть. – Иди ко мне. – Рука тяжело легла на талию.
Она обернулась, замерла, и какое-то время блаженная улыбка еще держалась на ее влажных губах. Потом, обо всем догадавшись, она вспыхнула и тут же мертвенно побледнела.
– Это… Это… Ты не смеешь… я не девка!
Но он уже не слушал и почти насильно тянул ее в один из многочисленных переулков, где в темноте слепо мигал и раскачивался под ветром нелепый розовый фонарь…
Данила изо всех сил пытался выкарабкаться из отвратительного сна, но безжалостные волны сновидения, сливаясь с мутными волнами сладострастия, снова и снова накрывали его с головой, утягивая вниз, где пара уже входила в неказистый домишко с вычурным фасадом. Напротив, как напоминание о крестной муке, нависал старый почерневший забор, верх которого был утыкан большими черными гвоздями.
Молча сунув выбежавшей в рваном салопе старухе деньги, господин потащил женщину по крутой скрипучей лестнице и почти втолкнул в убогую комнатку, оклеенную лиловыми обоями, что продают в Щукином дворе за две с половиной копейки кусок. От окон сильно дуло, и выматывающе лил бесконечный дождь. На шаткой кровати лежало стеганое, дырявое, тоже лиловое одеяло.
Уронив спутницу на кровать, господин зажал ей рот рукой, не сняв перчатки, а второй утонул в мокрых юбках.
– Молчи, молчи, прости… Все знаю, молчи… Ты пойми… Ведь ничего слаще нет, как ужиться в сердце обоим началам… Ты первая моя и последняя…
Женщина, видимо, прокусила перчатку, потому что стоявший на коленях вскрикнул и припал к призывно, невинно и порочно белевшим в темноте зубам…
И от этого крика Дах проснулся, плавая в поту и выплеске иллюзорного обладания не то Полиной, не то Апой.
Данила проснулся с непонятным ощущением облегчения и только через несколько секунд понял его причину: Апа оказалась явно не девушкой, никак не повторив в этом Суслову. И это обстоятельство, в другой ситуации, может быть, несколько разочаровавшее его, сейчас показалось ему спасением. «Что ж, мы еще посмотрим, кто кого!» – мысленно бросил он вызов неизвестно кому. Как знать, может быть, она всего лишь обыкновенная девушка с неоткрытым до сих пор темпераментом, но не больше, а все остальное – эта пара месяцев, морок, прихоти сладострастия, коньяка или волшебных порошочков. И завтра же он вернется к добыванию тетрадок с Татиным «гнусьем», навсегда забыв нелепые бредни о несуществующих письмах.
