Норберт Ниман - Школа насилия
— «Имей в виду, мы и тебя поставим раком».
Какое-то бездарное кино, подумал я, детский сад. Напротив нас два жирных прыщавых парня в шлемах «Найк», облокотясь на стойку, смачно уплетали огромные бургеры. В просвете между их тушами я заметил дежурную общественного туалета, молодую, очень темнокожую африканку поразительной красоты. На голове что-то вроде тюрбана из зеленого, как мох, бархата, на руках розовые резиновые перчатки. Протискиваясь к туалету, люди то и дело задевали и толкали ее. Она стоически сидела на своем табурете с выражением гордости и одновременно абсолютной пустоты на лице. Мимо нас, собирая пустые подносы и мусор, стирая со столов пятна кетчупа, прошел уборщик в красном колпаке, темнолицый, кажется пакистанец, посмотрел мне в лицо, беззастенчиво и безучастно. Надя сказала:
— Мы должны это прекратить. Больше никаких встреч. Я больше не выдержу.
Я постепенно снова успокаивался.
— Ты ошибаешься, Франк Бек. Это не Дэни. Я знаю, не спрашивай откуда. И кроме того, по телефону говорил женский голос.
— Значит, Амелия. В последнее время она с ним заодно. Или другая девушка, которая ему помогает. У них был кокаин, Амелия прятала его в кулаке.
— Чепуха.
— Отец Тодорика хорват, он бросил свою жену-немку с грудным малышом, вернулся в Загреб. Ты сама мне рассказывала. Вспомни историю с Кевином. Вспомни эту неизменную ухмылку Дэни. Вспомни о ноже. Представь его под кайфом. Тогда, на стоянке, он совершенно озверел, поглядела бы ты на него. И он явно торгует «колесами».
— Ну и что? Тебе легко говорить, слишком легко.
— Трудно. Я ошибался. Я многое делал неправильно, я понял это, когда недавно встретился с дочерью. Такого отца или учителя, то есть такого взрослого, можно со временем только возненавидеть. Ты тоже близка к этому.
Надя встала, оперлась руками о стол, слегка наклонилась ко мне, но это выглядело так, словно она собиралась оттолкнуться назад.
— Я тоже, я тоже, очевидно, ошибалась. Ты совсем ничего не понял.
Она казалась очень усталой.
— Я совсем не знаю, что сказать, с чего начать. Ты все время думаешь о том, чего нет. Учитель немецкого. Прости, но ты смотришь на них именно так, как положено учителям немецкого. Они для тебя действующие лица, каким-то образом связанные друг с другом в единый сюжет, или тебе видится персонаж, попадающий в разные конфликтные ситуации. Драма, трагедия, психология и так далее. Но это же совершенно не важно, это не играет никакой роли, то есть это несерьезно, это ненастоящее. Ведь все равно, кто это, это же чистый случай. Это может случиться с каждым, стоит только кому-нибудь нажать на спуск. Ради любой бессмыслицы. Я думала, ты понимаешь; в принципе, ты это сам сейчас сказал. И все равно опять начинаешь. Ты тоже не лучше, чем другие. Почему, собственно, ты не идешь в полицию?
Я испугался:
— Но это же безумие. Это невозможно.
— Почему же? Боишься за свою дерьмовую работу? Чего ты, собственно, боишься? Скрывать-то нечего, Франк. Так ведь? Может, ты вовсе и не хочешь, чтобы это прекратилось. Может, ты сам все заварил. Откуда мне знать, что не ты скрываешься за всей этой дурью? Ну, что скажешь? Ты для этого достаточно чокнутый, то есть, если честно, Франк, ты самый чокнутый тип из всех, кого я знаю. И сильно не от мира сего. Анонимочки, телефонный террор. Как в плохом криминальном романе. Возьми хотя бы эти твои так называемые заметки. Чем ты вообще занимаешься? Чего ради? С кем разговариваешь? Этот «ты», которого ты сварганил в своей чокнутой голове, он кто, скажи на милость? Твой телевизор? Реальность или что? Разве это не безумие — говорить с кем-то, кто не может ответить. Хочешь таким образом узнать, как тикают люди? Могу тебе только сказать, тебя занесло совсем не туда, и если не опомнишься, скоро спятишь по-настоящему. Ничего ты не выясняешь, просто развлекаешься, отвлекаешься, едешь совсем в обратную сторону, вот и все, что можно выяснить, только для того оно и существует.
Видно, я уставился на нее с ужасом и недоумением, — она взглянула на меня как на больного, а я и впрямь почувствовал, что схожу с ума. Строго говоря, я совершенно ничего не понял из того, что она наговорила. Но воспринял достаточно сигналов, чтобы подозревать, как глубоко должны были ранить меня ее нападки, если бы я понял их в полном объеме.
Надя выпрямилась и собралась уходить. Я думаю, она испытывала сострадание. Зато я — бессильную ярость. Я все пялился на нее и желал, Господи, да, в этот момент мне захотелось переспать с ней. Здесь. Немедленно. Сейчас. Посреди этой дурацкой закусочной. Она сказала:
— Уходим.
Мы ушли. Перед телеэкраном в здании вокзала мы остановились, в новостях показывали интервью с Герхардом Шредером, новым канцлером. «Мы не имеем права забывать, что власть может доставлять большое удовольствие», — говорил он в этот момент. На прощание Надя протянула мне руку:
— Удачи. Нашей жизни тебе никогда не понять.
И мы расстались.
С тем, что мы с тех пор действительно прервали всякие отношения, я бы еще примирился. Правда, дурацкая игра в письма и звонки теперь только и развернулась по-настоящему, а я, оставшись один на один с моей манией преследования, чуть не спятил окончательно. Например, я попытался усвоить Надину точку зрения. Утешался мыслью, что не важно, кто именно нам угрожал. Пожалуй, она права, говорил я себе, это может быть каждый, с определенной точки зрения это и есть любой. Нужно к этому приспособиться, нужно терпеть то, чего нельзя изменить. В результате противник становился все абстрактнее, все призрачнее. А иногда, в самые скверные моменты, мне казалось, что на меня ополчился весь мир.
Но каким же адом были эти последние недели, этот ежедневный бег сквозь строй, под световыми гирляндами, между очередями блестящих автомобилей, в которых, словно звезды, отражались электрические лампочки. А витрины, а громкоговорители над входами в универмаг с их мерзкой рождественской рекламой. К тому же я постоянно чувствовал, что за мной следят, и по ночам ездил на машине, поскольку больше не мог сидеть дома или в баре, нигде не выдерживал. Люди сводили меня с ума. Я выезжал за город, на шоссе, потом на какую-нибудь проселочную дорогу. Останавливался у обочины, засыпал, положив голову на руль, спал два-три часа, пока не просыпался от холода, возвращался домой, выбирая по возможности самые длинные, обстоятельные маршруты.
С другой стороны, я почти соглашался с этим безумием. Больше всего я терзался тем, что, хоть умри, не понимал Надиных упреков, которые мучительно реконструировал по памяти. В общем-то я ничем другим не занимался. Я думал, она вкладывает персты в мою рану, копается в ней, в сплошной разверстой, кровавой яме. Я безвозвратно терял нечто, что до сих пор служило последней опорой моей жизни. Но не мог думать о том, что же это, и сейчас еще не могу. Да, так мне и надо, думал я, замечательная проницательность. Меня от нее тошнило.
Происходило ли с Надей нечто похожее? Вряд ли. Хотя анекдотическая идея с отелем принадлежала ей. И она сама нарушила ею же наложенный запрет и подкараулила меня вчера у школы, в каком-то закоулке. Но ее побудительные мотивы наверняка были несколько иными, чем просьба о защите и помощи. Я предполагаю, что она чувствовала себя немного виноватой.
Я же, напротив, уже со всем смирился и вроде бы добровольно, хоть и с насмешливым презрением, подставил шею моим таинственным преследователям. Об этом теперь, после той ночи, не может быть и речи. С сегодняшнего дня я буду обороняться, правда, еще не знаю как. С жертвенностью пора покончить. Как минимум. И я доведу дело до конца без Нади. Да. Доведу. Потому что я оказался прав. Я в самом деле не хочу, чтобы это прекращалось, по крайней мере прежде, чем я узнаю все до конца.
Сейчас пять. Через час зазвонит телефон, чтобы разбудить нас. Надя проспала остаток ночи сравнительно спокойно. Похоже, ей стало легче. Хотя вчера вечером наша немногословная беседа, на первый взгляд, показала, что все наоборот. Мы сидели в баре отеля. Надя выпила несколько лишних бокалов. В какой-то момент она начала убеждать себя, что влюблена в меня, надо же вообразить такое. В сущности, неудивительно. Я думаю, это первый признак того, что она раз и навсегда собирается расстаться со мной. И это хорошо, это именно то, к чему я стремлюсь.
Она даже хотела уговорить меня познакомиться с ее матерью. Когда я тактично напомнил ей, что она считает свою мать глупой, она возразила, что, во-первых, это не играет роли, а во-вторых, что ее мать мне понравится.
Итак, ничего, кроме пьяного лепета, который завтра, самое позднее на каникулах, она забудет. В лифте она вообще не вязала лыка, а наверху в номере сразу же разделась и голышом бросилась на постель. Когда я вышел из туалета, она уже спала. Потом неожиданно очнулась, пошла в ванную, и ее стошнило. После чего она некоторое время беспокойно ворочалась и стонала, пока ее сон не стал наконец глубже.
![BlackSpiralDancer - Unwritten [СИ]](/uploads/posts/books/no-image.jpg)
