Юрий Буйда - Синяя кровь
Алик выходил на прогулку по ночам, когда город спал.
Тяжело припадая на увечную ногу, он пересекал площадь и брел по Восьмичасовой к Кошкину мосту. В метре от того места, где заканчивался настил, стоял грязный стул, на котором Алик проводил несколько часов, неторопливо покуривая сигарету. Летними ночами его черная грузноватая фигура четко вырисовывалась на фоне звездного неба.
Черное долгополое пальто, черная шляпа — все, что осталось от человека, снова потерявшего еще одну свою Грушеньку. Обугленная головешка.
Лишь много лет спустя доктор Жерех-младший, с которым в школе я сидел за одной партой, сказал мне, что Ложечка умерла девственницей.
— Вообрази: она осталась целкой, — сказал Жерех-младший. — Фрейд отдыхает.
Алик прожил с Ложечкой почти три года и ни разу ее не тронул. Она округлилась и похорошела, он каждый вечер мыл ее с ног до головы, он покупал ей мармелад и цветастое белье, укладывал спать и ложился рядом, но так и не тронул ее. Импотентом он не был: позже выяснилось, что иногда он заглядывал к одной шалавой бабенке, жившей у Французского моста. А вот Ложечку не трогал, берег. Для чего, для какой жизни, Боже правый? В тетрадях его об этом — ни слова. Однако что-то же ведь заставило его однажды наброситься на ее фотографию — он попытался содрать ее со стены ногтями, да так и бросил исцарапанную, изуродованную. Он сжег ее вещи, сохранив только туфельки, которые были на ней в день смерти.
— Человек без места, — сказала Ида, когда я рассказал ей о том, что открыл мне Жерех-младший. — Бедный Алик… он даже в собственной жизни — прохожий, а не герой…
Из года в год — одно и то же. Хлеб, соль, сахар, спички, яйца, вместо соуса «Восточный» — дешевый кетчуп, вместо ливерной колбасы — соевые сосиски, вместо «Примы» за пятнадцать копеек — «Ява» за пятнадцать рублей, чай в пакетиках, пачка дешевого мармелада, фотоателье, библиотека, жестяная ванна и снимки голубок на стенах — от пола до потолка. Менялись цены, менялись продукты — но не образ жизни.
Алик снова стал приходить в клуб по вечерам, когда Ида занималась с девочками, сидел в углу, в тени, делая все для того, чтобы оставаться незаметным. Он по-прежнему фотографировал голубок. Хотя к тому времени уже многие обзавелись цифровыми камерами, все равно считалось, что никто лучше Алика Холупьева не сделает снимка голубки на долгую-долгую память. После похорон родители обязательно приводили девочек в ателье «Сюр Мезюр», где Алик запечатлевал их — взволнованных, в белых платьицах и белых платочках. Копии этих снимков потом оказывались на стене в его спальне.
Алик жил в пустоте.
Спивающаяся мать рассказывала ему об отце — о ящиках тушенки, которыми генерал Холупьев расплачивался за малолеток, а от Иды он узнал о пароходе «Хайдарабад», о лепестках роз и двенадцати мертвых музыкантах. Любимец Сталина, который укладывал вместо шпал мерзлые тела мертвых военнопленных, растлитель несовершеннолетних, любитель фейерверков, пылкий любовник — таким был его отец. Он погиб так, как и должен был погибнуть: просто так, ни за что, потому что вода. С таким существом у Алика не было и не могло быть ничего общего, как почти ничего общего у него не было и с вечно пьяной матерью.
Время от времени Алику предлагала свои услуги Свинина Ивановна, известная в городке сваха и знахарка, но он в ответ лишь криво усмехался. У него появлялись женщины, которые, однако, надолго не задерживались в его доме.
— С ним как с рыбой жить, — сказала как-то в сердцах Нина Однобрюхова. — И не спит по ночам: глаза всегда открыты, как у иконы.
Смерть Аллы Холупьевой и Арсения Рябова ничего не изменила в его жизни.
26.Настоящей его женой — с регистрацией в загсе и скромным застольем в «Собаке Павлова» — стала Роза Васильевна Лисовская, пышная брюнетка с алым цветком в волосах, злоупотреблявшая косметикой, сладостями и божественным даром речи.
Ее муж был офицером — он погиб в вечной войне на Кавказе. Вдова с дочкой вернулась к родителям, которые жили в маленьком домике неподалеку от церкви, и устроилась воспитательницей в детском доме.
В первый же вечер ее видели в «Собаке Павлова» с томной толстухой Ольгой Однобрюховой, продавщицей из Каменных корпусов, и стервозной Ленкой Сиверс из аптеки, востроносой и завистливой. Вдова пила водочку мелкими глотками, курила тонкую коричневую сигарету и с воодушевлением рассказывала о призраке любимого мужа, который являлся по вечерам и щекотал ее, когда она принимала душ. Взволнованный голос Розы разносился по всему ресторану. Когда она с придыханием говорила «да», казалось, что она хотела сказать: «Да святится имя твое!» А если с ее напомаженных пухлых губ слетало слово «любовь», слушатели замирали и зажмуривались, боясь, что вот сейчас за спиной у Розы Васильевны распахнутся крылья. В тот же вечер выяснилось, что она пишет стихи, обожает зефир и не любит лиловое, потому что оно старит.
Она познакомилась с Аликом после того, как ее десятилетняя дочь исполнила роль голубки и предстала перед объективом фотокамеры в ателье «Сюр Мезюр». Они разговорились. На следующий день Роза пришла забирать фотографии. Через месяц они поженились, и Роза с дочкой перебралась к Алику.
Образ жизни Алика и после женитьбы остался неизменным: целыми днями он ждал клиентов в ветшающем ателье, а вечером запирался дома. Он перестал показываться в магазинах, предоставив Розе покупать продукты, сигареты и изредка — вино. По субботам Роза приглашала гостей — толстуху Ольгу Однобрюхову и стерву Ленку Сиверс, но Алик в этих застольях не участвовал.
Сегодня, оглядываясь назад, я могу сказать только, что ничего или почти ничего не знаю о жизни Алика Холупьева. Да и никто о ней не знал, даже, похоже, его жена Роза, которая каждый день ходила на службу в детдом, бегала по магазинам, писала стихи и раз в неделю выпивала с подругами. Впрочем, она была хоть и безалаберной, но домовитой женщиной: готовила ужин, стирала и гладила белье, помогала дочери готовить уроки. Соседи никогда не слышали, чтобы Холупьевы ссорились или дрались. Эта семья не давала поводов к пересудам. Обыкновенные люди: Алик — в ателье, Роза — в детдоме, девочка — в школе.
Ничего особенного, ничего из ряда вон выходящего.
Разве что девочка… конечно — девочка…
Взбалмошная мать дала ей необыкновенное имя — Пленира, встречающееся всего один раз, да и то только в русской поэзии — у Державина, который называл так свою первую жену — Екатерину Бастидон. Пленительная Пленира.
Все называли ее Нирой и, кажется, все ее любили. Высокая, стройная, сильная, она часто подменяла болезненную учительницу физкультуры, любила хороводиться с малышами, была первой, когда нужно было организовать какой-нибудь конкурс или фестиваль, а вдобавок неплохо училась. Она с удовольствием помогала Иде Змойро муштровать голубок. И еще, конечно, она была красива, очень красива: блестящие волнистые волосы, яркие огромные глаза, приплюснутый нос, пухлые губы и волевой подбородок. При этом она была, если можно так выразиться, естественной девушкой: ни жеманства, ни кокетства, вообще ни капли той милой лживости, без которой, кажется, женщина немыслима. Директриса школы Цикута Львовна назвала ее однажды «дневным созданием». Созданием она была биологически чистым и ясным. Казалось, она знать не знает, что такое душевные муки, злоба, зависть, подавленные желания, страх, ненависть, ревность, любовь, наконец, — все эти кислоты и щелочи Господни, разъедающие душу человека с самого рождения…
Такой вот у всех сложился образ Ниры Лисовской — образ существа здорового, красивого и простого. Ида, впрочем, как-то назвала красоту Ниры животной и пустой, хотя вообще-то относилась к девочке со снисходительной нежностью.
Но тогда я не придал значения словам Иды.
Вспомнил я о них несколько лет спустя, когда в одной из тетрадей Алика Холупьева наткнулся на характеристику падчерицы, которую он назвал «грязным лакомством для бесов». Эта поразительная фраза встречается в его записях несколько раз, но о причинах, побудивших его к этому безжалостному и странному выводу, Алик ничего не сообщает. О них можно только гадать, строить домыслы. Впрочем, домысел тем и отличается от вымысла, что имеет под собой реальную почву.
Никто почти ничего не знал о том, что творится в доме Холупьева. Даже несдержанная Роза на вопросы подружек о муже отвечала лишь пожатием плеч: «Человек как человек. Как все». Алик приходил в клуб на занятия голубок, наблюдал из темного угла за Нирой, но домой отчим и падчерица возвращались всегда порознь. Нира в разговоре со сверстниками помянула Алика лишь однажды, когда он подарил ей на шестнадцатилетие дорогой мобильный телефон.
Вот, пожалуй, и все факты, если это можно назвать фактами. Они не позволяют получить ответа на вопрос, почему же, черт возьми, он назвал ее «грязным лакомством для бесов»?
