Дмитрий Лычев - (Интро)миссия
Я просто выпадал в осадок, когда он произносил шипящие звуки. Нельзя выразить на бумаге, но это получалось у него не так, как у остальных. Сначала это было забавно, потом я полюбил его шипящие, свистящие и все остальные звуки. Я по-прежнему говорил с ним, когда его не было рядом, явственно слышал его голос, придумывал за него язвительные ответы. Я играл сам с собой, пытаясь представить, что он ответит на тот или иной вопрос. Из разных вариантов ответа выбирал самый уничижающий. В моих мыслях он садировал меня морально, и мне это приносило несказанное удовольствие.
С утра я попытался представить, что он скажет на мое предложение пойти в магазин за вазелином. Я придумал за него пару десятков ответов, самым пристойным из которых было вчерашнее предложение с чернильницей. Я решил вообще не говорить ему об этом, просто зайти в „Три Ночных Генерала“, а потом заодно и в магазин. Так и сделали. Купили пирожных и заглянули в магазин. Сашка уже хотел было уйти, когда услышал мой истерический смех. Я не мог сказать ни слова, только показывал пальцем на витрину. Там, между погонами, кокардами и гродненской помадой за 60 копеек (и это для солдат!) лежала баночка вазелина с самым подходящим для него названием — „Норка“. Рядом лежал и обычный, который стоил вдвое меньше. Увидев „Норку“, Сашка тоже прыснул со смеху. Я, еще не отдышавшись, протянул красномордой продавщице гривенник и величественно произнес: „Норку!“ Не в силах больше сдерживать хохот, Ёжик выскочил вон. Мы пошли в класс есть нашу порцию пирожных, боясь, что если мы будем ждать Сергея с Мишкой, они зачерствеют. Излишняя боязнь, ибо они стали черствыми еще до моего призыва в армию. Просто хотелось побыстрее испытать, насколько поэтическое и совсем невинное название вазелина соответствует его функциональным возможностям.
Когда я закрывал класс изнутри, Сашка косо посмотрел на меня. Я объяснил, что следует оградить себя от возможных покушений на сладости — со стороны Бадмы, например. Прямо в предбаннике, не заходя в основной класс, я обнял его и поцеловал в шею. Хотел было засосать в мягкие и пухлые губки, но он резко отвернулся. Мы не целовались никогда.
— Давай, испытаем покупку.
— Возьми швабру и испытывай.
Но я уже держал его за орган. Через мгновение он был у меня во рту. Несмотря на внешнее пренебрежение хозяина, под натиском моего языка он приобретал более похожую на швабру форму. Я сидел на корточках посреди пустой комнаты, и исступленно сосал, одной рукой держа Ёжика за задницу, а другой намазывая щель „Норкой“. Потом развернулся, встал раком и насадил себя на орудие. Ёжик был чересчур искушен в сексе. Он ловил каждое мое покачивание и почти никогда не сбивался с ритма. И в этот раз он быстро опорожнил свои хранилища. И опять сказал, что этого больше не будет. Аппетит у него пропал, и пришедшие вскоре ребята ничтоже сумняшеся уплели и наши порции. На армейском сленге „потерять что-то“ означает „проебать“. В данное случае Сашкино выражение „проебали пирожные“ было как нельзя кстати. На сегодня с игрой слов было покончено. Начались обычные трудовые будни.
После обеда в класс пожаловал Мыш в новом синем больничном костюме. Мне даже показалось, что на почве пассивного анального секса у меня начались глюки — уж больно чистым и радостным он перед нами предстал. Когда сомнения насчет реальности происходящего прошли, я понял, что Семёна опять положили в госпиталь. „Ну что, салаги, поздравьте дембеля с приказом!“ Батюшки святы, за работой и другими сложностями местной жизни мы забыли, что приказ Министра обороны вышел десять дней назад! Как всё же были мы далеки от настоящей армейской жизни! В подлинной армии, с ее фирменной дедовщиной и прочими дебильными прибамбасами, к такому событию готовятся заранее. Больше, чем за три месяца. А многие — и с первого дня службы. Когда остается сто дней до приказа, те, кому надлежит скоро уволиться, начинают считать дни. И не только сами, но и с помощью только призванных салаг. Если „дед“ спросит салагу: „Сколько дней?“, и тот ошибется, наказания в виде избиения не избежать. Когда съедается вечерняя порция масла в столовой, считается, что еще один день прошел, и салаги должны строго следить за тем, кто из „дедов“ съел масло, а кто — нет. Сёмка рассказывал, что в их части ошибки случались нередко, и наутро большинство салаг были украшены свежими синяками. На вопросы офицеров всегда следовало: „Упал“, и старшие по званию не утруждали себя размышлениями о том, почему у них такой падёж солдат, причем только младшего призыва.
Сейчас Мыш рассказывал о том, как переводят „дедов“ в „дембели“. Ночь представлений начинается с „полугодок“. Им причитается шесть ударов ремнем по голому заду. Эту почетную процедуру берут на себя самые старшие по призыву. Разумеется, они не щадят ни своих сил, ни более молодых задниц. Затем настает черед тех, кто прослужил год. Они получают двенадцать ударов и становятся „черпаками“. Это последняя неприятность для представителей данной ступени иерархии — со следующего дня они становятся второгодками и черпают свои привилегии. Наутро обычно никто не сидит в столовой — предпочитают есть стоя. После ударов железной пряжкой запросто можно различить на заднице отпечатки звезд. По „дедовским“ задницам „бьют“ обычной ниточкой, зато двадцать четыре раза. Для меня это было бы возбуждающе, особенно если учесть, что это делают самые молодые бойцы. Дабы не отделяться от коллектива и не создавать ненужных проблем, Семён тоже подставил свою задницу, соблюдя тем самым обычай и став полноправным дембелем. А потом действительно прихватило сердце, и командир пообещал уволить его сразу после возвращения из госпиталя. Так что на сей раз Мышонок не хотел задерживаться надолго. Я был несказанно рад его возвращению — настолько, что возвратясь с ним вечером в класс после моциона, я по старой дружбе отсосал у него. Намек на это, между прочим, последовал от него самого. Сначала он допытывался, до какого вида секса мы добрались с Сашкой, а потом сказал, что он хочет как-нибудь разрядиться. Ну, а я, как всегда: „К Вашим услугам“. Но не это было главным для меня в тот вечер. Я жаловался на Сашку. Не хочет ведь он понять меня. Я ж люблю его по-настоящему, а он думает, что мне только и нужно, чтобы что-нибудь засунуть в задницу. Семён посоветовал мне воздержаться от сексуальных домогательств. Пусть думает, что я больше его не хочу. Я думал об этом раньше, но мне, наверно, нужно было, чтобы это сказал кто-нибудь другой.
Дни летели незаметно. Ничего нового не происходило. Я продолжал внимать совету Мыша, пару раз сходил в город. Никогда не думал, что это так быстро надоест. Одному ходить уже не хотелось. Мишке не надо было бегать в самоволки — его и так отпускали, Сергею это вообще было не нужно. Сашка по своей комплекции для Мишкиной „гражданки“ явно не подходил. В его штаны вместе с Ёжиком свободно мог залезть и я. Но однажды Сашка одолжил шмотки у соседа по палате. В тот же вечер мы решили пойти погулять. Мы торопились — синоптики обещали приближение дождей и разной другой осенней дряни. Зашли в универмаг, прошлись по Ленинскому проспекту. Я возмущался, когда он засматривался на девочек. Еще больше меня бесило, когда телки глазели на него. Таких эпизодов за вечер было предостаточно. „Красивый ты у меня“, — специально пытался разозлить я его. Зашли в фотостудию, сфотографировались в обнимку. Делать в городе было нечего, и мы благополучно возвратились. Когда переодевались, он поймал мой взгляд на его трусах и демонстративно отвернулся. Я же сломал на брюках „молнию“.
Следующий день был воскресеньем, и сидеть в госпитале не хотелось. Вовсю светило солнце, несмотря на конец октября и прогнозы синоптиков. Сегодня я наконец-то закончил „сосудистую“ Доску почета. Это событие непременно хотелось отметить с Сашкой в каком-нибудь кафе. Но он идти со мной не захотел. Что ж, я пошел один, предварительно зашив ширинку белыми нитками.
Выпил пару бутылок пива, посидел в парке, пошел по Ленинскому проспекту и набрел на цирк. Несмотря на то, что цирка хватало и в госпитале, я купил билет. В антракте почувствовал, что выпитое пиво переполняет мочевой пузырь. Терпеть не было мочи, и я что есть силы, едва успев добежать до туалета, разорвал ширинку. Опорожнившись, я пожалел об этом, ибо моя рубашка была не настолько длинной, чтобы весь этот срам прикрыть. Не выдержав позора, кое-как прикрываясь целлофановым пакетом, я ринулся в госпиталь. Так бесславно закончился мой последний выход в город.
Вернувшись в класс, я не застал там Сашку. Михаил объяснил, что он пошел в город к своей двоюродной сестре. Я чуть со стула не упал. Стараясь скрыть от ребят свои чувства, я сослался на усталость, схватил „сосудистый“ стенд и попрощался до завтра.
Я бесшумно ревел, зарывшись в подушку. Чувствовал себя обманутым, преданным. Я ненавидел его, готов был впиться зубами ему в глотку, бить, топтать ногами. Он был достоин уничтожения. Он не мог, не должен был так поступать со мной. „Знаю я всех этих блядей — двоюродных сестер! И он тоже хорош! Блядь! Ненавижу! Завтра начищу твою смазливую рожу!“ Планы жестокой и коварной мести вихрями витали в голове. Всё сводилось к пинанию ногами бездыханного тела. „И этому кобелю я отдавался! И этот любитель пиздятины ковырялся у меня во рту! И эту змеищу я пригрел на своей груди! Всё! Дождаться бы завтра!“
