Андрей Рубанов - Йод
Я вздохнул.
– Знаю. Иди, запишись тогда в какую-нибудь подпольную радикальную партию. И делай революцию. Казни, режь, кровь пускай. Если есть желание.
– А у тебя есть?
– Я уже пробовал. И казнить, и резать.
– И что?
– Не понравилось.
Он лукавил, мой товарищ Поспелов, секс-символ класса, капитан футбольной сборной и бессменный диджей школьной дискотеки. Он не слишком тянул на баррикадного бойца. Последний раз мы виделись с ним в 2007 году – он затащил меня в мини-казино, сел за игровой автомат и стал вполголоса рассказывать о железной, много раз проверенной методе, с помощью которой можно в пять минут сделать сто тыщ. В моем присутствии метода не срабатывала, друг быстро просадил все, что было в карманах, кроме последней бумажки – ее он всучил мне и долго упрашивал сесть и сыграть хотя бы один заход, ведь новичкам везет, это реальный факт. Я дал ему тыщу, он скормил ее аппарату и опять выпал из реальности. Мне понравилось в игровом клубе, там было красиво и уютно, приятный полумрак, никаких окон, чертовски умно придумано. Который час? День или ночь? Неизвестно. Еще говорят, что играть или не играть – это свободный выбор свободного человека. Только перешагни порог, и ты – несвободен, нет у тебя никакого выбора. Автоматы красивые, звуки издают дружелюбные, картинки яркие: полуголые девки, какие-то фруктики, забавные рожицы. Попросишь – принесут напитки, можно курить, тут же комфортабельный туалет. Не ходи никуда, оставайся с нами. Я тогда был немало удивлен, все-таки Поспелов всегда казался мне критично мыслящим человеком с хорошими способностями к самоконтролю. Я протягивал ему одну купюру за другой, он засовывал их в щель и продолжал, бормоча: «Подожди, сука, сейчас ты у меня все сделаешь», – а «сука» продолжала мелодично звенеть и наебывать моего школьного друга. В конце концов я закрыл ему кредит и вытащил из заведения едва не силой, проводил домой, а потом шел по пустому своему маленькому городу, смущенный и грустный. Человеку нужна свобода, но нельзя оставлять человека один на один с нею. Вот вам вопрос: кто менее всех свободен? Кто самый несвободный субъект в мире? Заключенный в тюрьме? Инвалид в коляске? Задавленный нуждой и долгами многодетный папаша? Нет. Самого несвободного мы найдем среди лучших сынов человечества, героев, мировых знаменитостей. Самый несвободный человек – это космонавт. Он даже покакать нормально не может. Поесть, помыться – очень сложно. Постоянный страх: вдруг камень пробьет борт корабля и через дыру улетучится воздух? Давайте выпихнем космонавта на территорию абсолютной, безграничной свободы, величайшей свободы во Вселенной: в открытый космос. Что произойдет с нашим парнем? Правильно: с одной стороны своего тела, на солнце, 1 где плюс сто градусов, чувак изжарится, а с другой стороны, в тени, где минус сто, – замерзнет, после чего обратится в кровавый пузырь и лопнет. Абсолютная свобода есть гибель, она взрывает человека изнутри.
Интересно, подумал я, покупая Поспелову третий кофе, а как ему живется сейчас, ведь все игровые заведения закрыты? Мучает ли его зависимость? По нему не скажешь, что его что-то мучает. Скорее всего, никакой зависимости не было – так, легкое помрачение сознания, тяга к красивой жизни, упрямая вера в чудо, ведь кто-то же выигрывал там, и много выигрывал. Это ради таких, как он, государство запретило азартные игры. Не ради профессионалов – те играли, играют и будут играть, – а ради случайных людей. Система позаботилась о моем школьном друге, и его жизнь упорядочилась. Ненамного, но стала лучше. Еще два, три, четыре грамотных, здравых закона – и он, Поспелов, перестанет думать о баррикадах. И многие люди его типа тоже перестанут.
– Сменим тему, – сказал я. – Революцию обсудили – давай теперь о бабах.
– Нет, – решительно ответил он. – Бабы надоели. Лучше про революцию.
– Не хочу про революцию. Хочу про баб. Бабы главнее.
– Согласен. Революция – это всего лишь революция, а бабы, – Поспелов поднял вверх палец, – это...
– Помнишь Таню? – спросил я.
– Твоей жены подругу?
– Конечно.
– Мы с ней иногда видимся. Она приходит к жене красить волосы. Она тебя тоже помнит. Пятнадцать лет прошло – а помнит.
– Передавай привет, – деловито сказал друг. – Кстати, я б с ней увиделся.
– Лучше не надо. Она теперь вот такая, – я развел руки в стороны. – Диабет, целлюлит, двое детей, пьющий муж выбил зубы. Ищет денег вставить новые.
– Хо! – воскликнул Поспелов, отодвигая кофе. – Говорил же – лучше про революцию. А ты – бабы, бабы.
Десять дней все шло отлично. Беглец от коммерции подъелся на маминых куриных супчиках, пропитался провинциальным кислородом и даже написал рассказ, двенадцать лет как задуманный, в главной роли – воробей: на протяжении семи страниц он страдает в февральской Москве от холода, голода и кошек, а на восьмой странице находит замечательное окно, куда чья-то добрая рука ежедневно насыпает хлебного крошева; на окне решетка, рука принадлежит заключенному. Писал по два-три часа, в сумерках, потом шел гулять – но постепенно прогулки перестали радовать. Даже в самое людное вечернее время улицы казались полупустыми. Я стал непроизвольно оглядываться. Публики слишком мало, где она? Может, что-то случилось? Война, дефолт, атака террористов, инопланетное вторжение? Слишком бедный звуковой фон угнетал. По ночам мир пребывал в немоте – только прошепчет что-то листва, колеблемая ветром, пролает пес свою жалобу или пролетит машина, обдавая пространство шансоном, как водой из лужи.
Так мои нервы требовали возвращения назад, в большой город, в людское бурление, им не хватало толпы, какофонии, толчков в плечи и спину, касаний, взглядов, обрывков разговоров на многих языках. За десять дней никто не наступил мне на ногу, никто не поинтересовался, как пройти в Гамсоновский переулок, не попросил медных денег, не ударил, при неловком развороте, сумкой, набитой помидорами, или портфелем, набитым векселями давно лопнувших банков, или ридикюлем с торчащими музыкальными проводами, или рюкзачком с учебничками. Никто не проплыл мимо, в опасной бли1 зости, стуча каблуками, как некими копытцами, в облаке парфюма и запаха свежевыбритых подмышек (люблю этот букет). Ни разу не донесся звук сшибающихся на перекрестке машин, купленных по программе льготного антикризисного кредитования, или скороговорка менеджера, втирающего абоненту за оферты, акцепты и сроки валютирования.
Я уезжал вприпрыжку. Очень хотелось туда, где людей так много, что больше не бывает.
Мама опять не удивилась, папа тем более. Наверное, они хотели видеть сорокалетнего сына бодрым и загорелым, на новеньком джипе, а сын даже не стал брать такси до вокзала, подхватил торбочку с плюшками для внука и пошагал себе.
Назад, в муравейник, в людской океан. В Москву, в Москву, куда мне без нее.
На Курском вокзале решил съесть сосиску в тесте или что-либо в этом роде. Не то чтобы я был голоден, но решил, что пора приучать себя к пище простой и некачественной, к субпродуктам и фастфудам. Денег у меня было совсем мало (не с собой, а вообще), и деньги мои находились, прошу прощения за пошлость, в обороте. В лавке. Забрать их оттуда – значило сразу погубить дело; я давно уже решил, что если и буду забирать свой жидкий капитальчик, то понемногу, частями, с единственной целью: чтобы сохранить минимально пристойный уровень жизни семьи. Машина жены по-прежнему будет стоять на охраняемой стоянке, а сын – иметь неограниченный доступ в Интернет.
Денег хватало, чтобы протянуть несколько месяцев, не ущемляя домочадцев, – за это время надо найти себе новое занятие.
Что касается собственного, моего личного уровня жизни, я на нем никогда не торчал. Слишком часто у меня периоды нужды сменялись периодами достатка и наоборот.
На первом этаже вокзала, в гулком зале с высокими – услада мегаломана – потолками, есть несколько опрятных закусочных, приспособленных для быстрого проглатывания пищи в положении стоя. Я приобрел нечто вроде хот-дога и стал, жуя, прикидывать, а не получится ли у меня жить на доходы от книг, но тут же бросил подсчеты – все было давным-давно подсчитано с точностью до рубля: надо делать по книге раз в полтора месяца, выдавая роман каждые сорок–пятьдесят дней, по десять томов в год; я так не умел.
Неподалеку мелькнуло смутно знакомое лицо в обрамлении ржаных кудрей – я узнал протеже Славы Кпсс, нового грузчика Влада, и отвернулся. Не люблю случайных встреч с малознакомыми людьми. Но должник моего тюремного приятеля – в разношенных ботинках, мягких джинсах, с рюкзаком за тощими плечами – продолжал маячить в поле зрения, приблизился к прилавку едальни, купил сендвич – между прочим, самый большой, сам я несколькими минутами ранее пожалел денег на такой сендвич, – подошел к моему столу и только потом заметил меня.
– Привет, – сказал я.
Он поздоровался и улыбнулся, но я понял, что он смущен и даже раздосадован.
