Юлий Ким - И я там был
Однако через час Гершовичу спешно сообщили: «Тебя Галич разыскивает». Оказалось – не забыл Александр Аркадьевич, все дела оставил, нашел-таки свободную студию и время и сделал эту запись в память об Илье, с тремя песнями и с небольшой взволнованной вступительной импровизацией.
– Последний раз мы с ним виделись на одном из моих так называемых домашних концертов. Туда пришли Габай с Галей, пришли, сели в сторонке скромно, где-то в конце комнаты.
Как всегда во время этих концертов, я выбираю какого-то одного слушателя, которому я пою, потому что нельзя одновременно петь всем. Таким слушателем на этот раз был Илья Габай…
песня галича, спетая ильеНи гневом, ни порицаньем
Давно уж мы не бряцаем.
Здороваемся с подлецами,
Раскланиваемся с полицаем.
Не рвемся ни в бой, ни в поиск,
Все праведно, все душевно…
Но помни: отходит поезд,
Ты слышишь? Уходит поезд
Сегодня и ежедневно.
От скорости века в сонности,
Живем мы, в живых не значась.
Непротивление совести —
Удобнейшее из чудачеств.
И только порой под сердцем
Кольнет тоскливо и гневно:
Уходит наш поезд – в Освенцим,
Наш поезд уходит – в Освенцим,
Сегодня и ежедневно…
Галич пел и смотрел на Габая:
– Мне было радостно видеть в его глазах сочувствие, понимание… сопереживание. Их было много у меня – таких вечеров, – но именно этот вечер я запомнил из-за Габая, из-за его удивительно грустных и мудрых глаз.
Еще бы. Тема-то у них была – общая.
След кровавый
Жора Крапивянский – то бишь Георгий Николаевич – был человек вулканический. Крепкий, плотный, подвижный, толстые щеки быстро багровеют – хоть от смеха, хоть от гнева – веселые глазки блестят, говорит быстро, бурно и складно, природный рассказчик, Михайлов его слушал, как сирену Одиссей.
Жил Жора в Подмосковье, в собственном большом доме с немалым хозяйством, и был широкий хлебосол, водил дружбу со множеством народу – и вся эта его размашистая и разнообразная, в высшей степени деятельная жизнь держалась зарплатой его жены, красавицы врачихи, сам же он нигде не служил – тогда, в середине 60-х, когда Михайлов с ним познакомился.
Эх, отчего я не Лев Толстой? Сколько же колоритнейших лиц кучилось, кружилось, возникало, длилось и исчезало вокруг моего разлюбезного Михайлова – сейчас садись и пиши эпопею «Накануне свободы». И был бы там и незабвенный Жора, кем-нибудь вроде Васьки Денисова в «Войне и мире».
Михайлов не раз гащивал у него. А однажды в июне привез ему по уговору Цыпу, до сентября, когда все вернутся из отпусков и каникул.
Цыпа была сиамская кошка, вольнолюбивая, бесстрашная и синеглазая. Разыгравшись, могла одним взмахом распустить на человеке кофту или нанести сабельную рану. Михайлов ее сторонился, от забот о ней всячески уклонялся, но пару раз выпало ему провести с ней полный день. И оба раза, повинуясь безотчетному преклонению перед этим воплощением восточной независимости, он выводил кошку гулять.
Поводков и ошейников – для кошек! – тогда не то что в заводе, и в воображении не было ни у кого, это сейчас там и сям встречаешь котов на поводке – жалкое зрелище! Но чтобы Цыпу! С ее синими холодными глазами! И на поводке? И в ошейнике?
Нет, Михайлов просто брал ее на руки, выносил на травку сквера возле огромного, в квартал, дома и, отпустив, отправлялся за ней, держась поодаль.
Прогуливать в мегаполисе кошку без поводка – я так думаю, этим в истории человечества никто, кроме Михайлова, не занимался. Он делал вид что гуляет сам по себе. Не имея к сиамке никакого отношения, чтобы люди не подумали, будто он прогуливает кошку в мегаполисе. Догадавшись об этом, Цыпа устремлялась вдаль и вверх, ибо в отличие от собак кошки умеют фланировать по деревьям, яко по земли, – и остается только изумляться, каким образом Михайлову таки удавалось каждый раз возвращаться домой с Цыпой на руках.
Сиамскою принцессу назвать Цыпой Михайлов додумался после того, как решил найти что-нибудь пооригинальнее, чем надоевшее «кис-кис-кис». Вот он и нашел «Цыпа-цыпа-цыпа». Приравнял принцессу к курице. Потом спохватился и на вопрос друзей, уважительно поглядывающих в сторону синеглазой гордячки, «почему – Цыпа?» отвечал:
– Вообще-то ее полное имя – Циппора.
И добавлял небрежно:
– Была такая древнеримская царица.
Обычно публика этим довольствовалась. Это сейчас непременно нашелся бы дотошный, попросивший бы объяснить, почему это древнеримских цариц именовали по-древнееврейски. Но сейчас бы, я думаю, и Михайлов нашел другое объяснение.
– «Циппора» в переводе с иврита означает «птица». Отсюда «цыпа-цыпа», то есть производное с ласкательным оттенком, то есть «птичка моя». Отличное имя для кошечки.
Был же у Пушкина жеребец по имени Сокол. По крайней мере мог быть.
Жоре Цыпа нравилась давно, он просто мечтал познакомить ее со своим Джеком – молодым и безалаберным овчарком, как называл его Михайлов: для него лексически непереносимо было сочетание «немецкая овчарка Джек». «Врач Иванова» – переносимо, а «Овчарка Джек» – ну никак. Такая, видите ли, филологическая щепетильность.
Для знакомства Жора отвел просторную комнату, приготовленную к ремонту, то есть пустую. Михайлов выбрал самое дальнее окошко и усадил Цыпу на подоконник, где она невозмутимо и улеглась. Затем отворилась дверь, и в проеме показался Джек, уже поднявшийся на дыбы: так он рвался познакомиться. Жора, багровый от натуги, еле удерживал его за ремешок. На морде у Джека было написано сплошное любопытство, исключительно благожелательное. Он не рычал, не скалился, не орал, не визжал – он молча рвался к Цыпе изо всех сил, в то время как Жора, откинувшись всем телом в противоположную сторону, потихоньку стравливал поводок, приближая Джека к Цыпе по сантиметру. И когда замшевый нос подъехал к Цыпе непозволительно близко, послышалось яростное «Ффа-а!», мелькнула молния – и Джек в полном недоумении отшатнулся с царапиной на замше. И Жора без особых уже усилий выволок любимца на улицу. Знакомство состоялось.
К концу августа пришло время Цыпу забирать. Жора по такому случаю выставил обильное угощение, но сначала подвел Михайлова к закутку, где раскинулся на покое Джек, свернув хвост кольцом, внутри которого умостилась Цыпа. Идиллия, блин.
После этой прелюдии последовали рассказы о дружбе животных. Вершиной была история такая. Проводив как-то гостей после застолья, Жора по возвращении застал умилительную картину: Цыпа по-хозяйски похаживает между блюд с богатыми остатками и скидывает изящной своей лапкой со стола вниз то огрызок сосиски, то кружочек колбаски, то еще какую-нибудь невообразимую сласть – к полному удовольствию Джека, бегающего вокруг и не позволяющего ни одному кусочку достигнуть пола.
Завершал эпопею душераздирающий рассказ о том, как Цыпа пропала дня на два-три по своим сиамским делам и как все эти дни Джек не находил себе места от тоски и тревоги.
Вывод напрашивался сам собой. Михайлов Цыпу тоже любил, но несравненно слабее, чем Джек. Он простился с Жорой и по дороге домой нашел формулу для объяснения с домашними. Жорина эпопея была изложена перед ними досконально, с живописными украшениями. Дафнис и Хлоя, Данте и Беатриче – приблизительно в этом ряду оказались в его изложении и Цыпа с Джеком. После чего последовала и формула:
– Так что объясняйтесь с Жорой сами.
(Дескать, только бесчувственные души способны разлучить эту парочку – я не таков.)
Парочку не разлучили. А вскоре появилась у Михайловых пушистая Настя – кустодиевской породы красавица, и разлука с Цыпой перестала угнетать чувствительные души.
Из всего вышесказанного Жора предстает этаким барином, беззастенчиво живущим за счет любящей жены, который только и делает, что пьянствует с друзьями и заводит сиамских котов.
Ничуть не бывало.
Жора находился в разгаре своего важнейшего дела, поглощавшего всю его энергию и все его время.
Сначала его дело было – геология. Он занимался ею неутомимо и успешно. Мужественность, дух товарищества, чувство справедливости, упорство в достижении цели и стойкая любовь к спиртному – все эти романтически родовые черты геолога 60-х годов были явлены в нем вполне, кроме разве самого романтизма. Представить себе Жору поющим «Солнышко лесное» с отуманенным взором – совершенно невозможно.
В хрущевскую пору занятия его переменились дважды. Сперва наметились крутые перемены в сельском хозяйстве. Это еще до кукурузы. Раздался клич: «Крепить колхозные кадры!». Были призваны энтузиасты. И Жора поменял свою геологию на некий рязанский колхоз, отстающий и запущенный до полного безобразия. Для начала он потребовал у районного начальства определенной независимости – и получил ее (отчего бы и не дать то, что всегда можно отобрать?). Затем он провел соответствующие реформы, поставив во главу угла материальный интерес с гарантированным удовлетворением. В три года колхоз вышел в передовые, и, всячески Жору похвалив, начальство немедленно потребовало от него поделиться своими успехами с отстающими соседями. Дабы укрепить общерайонный процент. Жора согласился делиться опытом, но не успехами, то есть вместо рыбки предложил удочку. Его не поняли, и Жора с гневом хлопнул дверью.
