Мишель Уэльбек - Платформа
– Итак, – продолжал я, – с одной стороны – сотни миллионов жителей развитых стран; у них есть все, чего ни пожелают, за исключением одного: сексуального удовлетворения; они его ищут, ищут, не находят и оттого несчастны донельзя. С другой стороны – миллиарды людей, у которых нет ничего; они голодают, умирают молодыми, живут в антисанитарных условиях, им нечего продать, кроме своего тела и своей неиспорченной сексуальности. Чего же тут непонятного, это ясно как день: идеальные условия для обмена. Деньги на этом можно делать немыслимые: что там информатика, биотехнологии, средства массовой информации – тут ни один сектор экономики не идет в сравнение.
Жан Ив не отвечал; в эту минуту грянула музыка. Красивые танцовщицы улыбались, плиссированные юбки колыхались, обнажая смуглые ляжки; великолепная иллюстрация к моей речи. Я думал, он так ничего и не скажет, будет сидеть переваривать мою мысль. Однако минут через пять он ответил:
– Твоя теория плохо применима к мусульманским странам…
– Ну и ладно, у них оставишь «Эльдорадор – Новые открытия». Можешь даже добавить что-нибудь покруче, вроде горного туризма, экологических экспериментов, выживания в экстремальных условиях, назовешь это «Эльдорадор – Приключение» – будет отлично продаваться во Франции и Англии. А клубы сексуального направления лучше пойдут в странах Средиземноморья и в Германии.
На этот раз он засмеялся.
– Тебе надо было делать карьеру в бизнесе, – сказал он полушутя, – у тебя масса идей.
– Ну, идеи…
У меня кружилась голова, расплывались перед глазами танцовщицы; я залпом допил коктейль.
– Идеи у меня, может, и есть, но я не в состоянии погрузиться в практические расчеты, составить предварительный бюджет. Так что остаются только идеи…
Дальнейшее помню смутно, должно быть, я заснул. Проснулся в своей постели; Валери лежала рядом со мной голая и ровно дышала. Я потянулся за пачкой сигарет и разбудил ее.
– Ты крепко надрался за ужином…
– Да, но то, что я говорил Жану Иву, это серьезно.
– Мне кажется, он серьезно и воспринял… – Она провела пальцами по моему животу. – Кроме того, я думаю, ты прав. На Западе сексуальной свободы больше нет.
– Ты знаешь почему?
– Нет… – Она задумалась. – Нет, пожалуй, не знаю.
Я закурил, устроился поудобнее на подушках и сказал:
– Возьми в рот.
Она на меня удивленно покосилась, но, обхватив мою дудочку рукой, потянулась к ней губами.
– Вот! – вскричал я торжествующе.
Она подняла голову и уставилась на меня с изумлением.
– Видишь, я тебе говорю: «Возьми в рот», и ты берешь, хотя, может, совсем и не хотела.
– Ну да, я об этом не думала, но мне приятно.
– Это меня в тебе и удивляет: ты любишь доставлять удовольствие. Отдавать свое тело, бескорыстно доставлять радость – вот что у нас разучились делать. Люди разучились дарить. И потому, сколько бы они ни старались, они уже не могут воспринимать секс как нечто естественное. Они стыдятся своего тела, поскольку оно не соответствует порностандартам, и по этой же причине не испытывают влечения к телу другого. Невозможно заниматься любовью, не умаляя своего "я", не признавая себя, хотя бы на время, зависимым и слабым. Любовная экзальтация и сексуальное влечение имеют одинаковые корни, и то и другое происходит из самоотречения; и там и там, не потеряв себя, ничего не обретешь. Мы стали холодными, рациональными, мы ставим превыше всего свою индивидуальность и свои права: мы стремимся в первую очередь быть ничем не связанными и независимыми; кроме того, мы озабочены здоровьем и гигиеной – тоже не лучшая посылка для секса. В такой ситуации профессионализация секса на Западе неизбежна. Есть еще садомазо. Это царство рассудка; здесь все подчинено четким правилам, все их заранее принимают. Мазохистов интересуют только собственные ощущения, им любопытно знать, какую боль они способны вынести, – это напоминает экстремальный спорт. Садисты – иное дело, у них страсть к разрушению, и они готовы идти до конца: если бы они могли калечить и убивать, они бы это делали.
– Даже вспоминать не хочется. – Ее передернуло. – Тошнит.
– Потому что ты осталась сексуальной по-животному. То есть нормальной, и этим не похожа на других. Организованный садомазохизм со всеми его правилами может привлекать только людей из культурной среды, интеллектуалов, утративших всякий интерес к сексу. Прочим остается одно: порнопродукция с профессиональными исполнителями; а если кому хочется реального секса – то страны третьего мира.
– Понятно… – сказала она и улыбнулась. – Могу я наконец продолжить?
Я откинулся на подушки. Я смутно сознавал, что стою у истоков великого открытия; экономические перспективы не вызывали сомнений: потенциальную клиентуру я оценивал в 80 процентов взрослого населения западных стран; смущало другое: я знал, люди с большим трудом воспринимают простые идеи.
10
Мы завтракали на террасе около бассейна. Когда я допивал кофе, Жан Ив вышел из своего номера с девицей, и я узнал в ней одну из вчерашних танцовщиц. Это была высокая негритянка с длинными тонкими ногами, не старше двадцати. Он сначала смутился, потом подошел к нашему столику и, улыбнувшись краешком губ, представил нам Анхелину.
– Я обдумал твою идею, – заявил он сразу. – Меня немного пугает реакция феминисток.
– Среди наших клиентов будут и женщины, – возразила Валери.
– Ты думаешь?
– О да, уверена… – с горечью сказала она. – Ты погляди вокруг.
Он обвел взглядом столики у бассейна: в самом деле, тут сидело немало одиноких туристок с кубинцами; почти столько же, сколько мужчин-туристов с кубинками. Он что-то спросил у Анхелины по-испански и перевел нам ее ответ:
– Она «хинетера», работает здесь уже три года, клиенты у нее все больше итальянцы и испанцы. Она думает, это потому, что она черная: немцев, англичан и американцев вполне удовлетворяет латиноамериканский тип, для них это уже экзотика. У многих ее друзей-"хинетерос" клиентки в основном англичанки и американки, иногда немки.
Он отпил глоток кофе, задумался, потом спросил:
– Как мы назовем новые клубы? Нужно, чтоб по названию человек их сразу отличил от «Открытий» и «Приключений», чтоб оно отражало суть, но не слишком явно.
– Я думала, может, «Эльдорадор – Афродита»? – сказала Валери.
– «Афродита»… – повторил он задумчиво, – неплохо. Не так пошло, как «Венера», эротично, культурно, экзотично – мне нравится.
Мы уезжали через час. В нескольких метрах от нашего автобуса Жан Ив попрощался с Анхелиной; он выглядел чуточку грустным. Когда он сел в автобус, я обратил внимание, что студенты неодобрительно на него покосились; виноторговец же не отреагировал никак.
Оставшееся время в Гуардалаваке прошло довольно тускло. Были, понятно, купание, караоке, стрельба из лука; мускулы напрягаются, потом расслабляются, засыпаешь быстро. Я не сохранил никаких воспоминаний ни о последних днях нашего пребывания на Кубе, ни о завершающей экскурсии, кроме того что хваленый лангуст оказался жестким, как резина, а кладбище повергло всех в уныние. Между тем там находилась могила Хосе Марти – национального героя, поэта, политического деятеля, публициста, мыслителя. Мы видели на барельефе его усатое лицо. Гроб, украшенный цветами, покоился в центре круглого углубления ямы, по стенам которого были высечены самые знаменитые изречения великого мужа о национальной независимости, борьбе с тиранией, справедливости. Но ощущения, что дух его витает над этим местом, не создавалось; похоже было, что бедняга помер окончательно. Покойник, заметим, антипатии не вызывал; я был бы не прочь с ним потолковать, поиронизировать немного над его ограниченной гуманистической серьезностью; но увы, никаких перспектив: он безвозвратно остался в прошлом. Разве мыслимо, чтоб он поднялся, зажег сердца и повел народ к новым свершениям человеческого духа? Нет, такого представить себе невозможно. Короче, та же печальная картина поражения, что и на могилах всех борцов за народное дело. Мне было весьма неприятно констатировать, что, кроме католиков, никто не сумел приемлемым образом обставить завершение жизни. Правда, чтобы сделать смерть прекрасной и трогательной, им пришлось попросту сказать, что ее нет. Вот вам и все аргументы. Ну а тут, за отсутствием воскресшего Христа, надо было явить нам каких-нибудь нимф или пастушек, в общем, немного женского тела. Иначе трудно вообразить, как бедолага Хосе резвится на загробных лугах; скорее думалось, что он покрылся пеплом вечной скуки.
По возвращении в Париж мы на другой же день, еще не отоспавшись после перелета, встретились в кабинете Жана Ива. От этого дня у меня осталось ощущение праздничной феерии, хотя оно и плохо сочеталось с видом огромного пустого здания. В будни здесь работали три тысячи человек, но в ту субботу нас было только трое, не считая охранников. Как раз в это время совсем рядом, у торгового центра в Эври, учинили побоище две бандитские группировки, в ход шли ножи, бейсбольные биты, баллончики с серной кислотой; к вечеру стало известно, что в драке погибли семь человек, из них двое случайных прохожих и один жандарм. Это событие будет широко обсуждаться по радио и телевидению, но тогда мы еще ничего не знали. В лихорадочном возбуждении мы вырабатывали платформу будущей программы по разделу мира. Мои идеи могли повлечь за собой миллионные капиталовложения, создание сотен рабочих мест; для меня все это было внове, голова шла кругом. Я бредил вслух, а Жан Ив слушал меня внимательно и говорил потом Валери, что, раскрепостившись, я способен на прозрения. Короче, я вносил творческое начало, а он принимал решения; так ему представлялось.
