Барри Ансуорт - Моралите
Потом мы некоторое время ехали молча. Я думал о том, как сильно был должен Монах ненавидеть Ткача, если подверг себя такой опасности — не только гневу своего господина, но и гнусному дыханию чумы. Но конечно же, он понимал, что его роль сводника подошла к концу. Быть может, он подыскивал себе другую. Тому, чью звериную похоть он кормил и кому под конец скормил моровую язву и смерть, уже нельзя было дать никакой роли, никакой маски ужаснее его собственного лица.
— Теперь он не более чем зловонный запах, — сказал судья, будто угадав, куда клонятся мои мысли. — Никто не живет более шести суток после появления первых признаков. А сейчас как раз шесть дней с того часа, когда монах положил мальчика у дороги. Ведь произойти это должно было именно в это время утра. Взгляни, скоро рассветет.
Перед нами над кровлями и трубами города завиднелись первые тусклые полосы занимающегося дня. Затем мы свернули на улицу, где находилась тюрьма. Оставался один вопрос, язвивший мою душу. Я вспоминал слова Стивена и его жест оратора, когда он сидел пьяный в сарае, вытянув перед собой длинные ноги: «А раньше ничего…»
— Почему только теперь, в эти последние месяцы? — сказал я. — Почему не прежде? Какой демон Ада посетил молодого лорда, когда он стал мужчиной?
Судья посмотрел на меня сверху вниз. Лицо его было в густой тени капюшона, и я не мог разглядеть на нем никакого выражения.
— Ты всегда спрашиваешь, почему то или другое, — сказал он. — Семя уже было посеяно. У каждого растения есть свое время расти, и оно может быть долгим, но когда появляются цветы, они раскрываются быстро. А ведь эти получали солнце и воду от монаха, без сомнения, достаточно искусного садовника.
Мы остановились перед тюремной дверью, и один из стражников ударил по ней кулаком в железной рукавице. Тюремщик, ворча, выглянул в решетчатое окошко, но тотчас умолк, увидев, с кем ему предстоит иметь дело, поспешно отворил дверь и низко поклонился. Я остался ждать один, там, в закоулке. Снаружи остались и другие, державшие лошадей, но я отошел в сторону от них. Ответ судьи не успокоил мой дух. Я задумался над тем, кто мог посеять такое семя и когда. Я думал, что посеять его мог Сатана, пока лорд Уильям спал или когда он был слишком юн, чтобы понять это. Может быть, даже более юн, чем этот Томас Уэллс, которого он замучил и убил…
Когда они вышли из двери, между ними шла освобожденная девушка.
— Теперь она под твоей опекой, — сказал судья и подвел ее ко мне и вложил ее руку в мою. Но благодарить ей следовало не меня, и она это знала. Она не издала ни единого звука, но когда судья с помощью одного из своих людей снова взобрался в седло, она отошла от меня, бросилась к нему, схватила его руку и поцеловала. Это был первый жест ее свободы. Он улыбнулся поверх ее склоненной головы, первой улыбкой без иронии, которую я увидел на его лице. И я не мог не подумать о странности этого: того, что он — увидел я по его лицу — принял ее благодарность как нечто ему положенное, хотя ее жизнь никакого значения для него не имела, хотя она избежала повешения по чистейшей случайности, вроде мысли мимоходом, нежданной перемены в обсуждении Игры.
— Это пример правосудия короля, — сказал я. — Ну а Божьего?
Он повернул коня, все еще улыбаясь.
— Его понять труднее, — сказал он. — Не король насылает на нас моровую язву. Ты был мне полезен, Никлас Барбер, и я поспособствовал бы тебе, если бы мог. Ты подумал над моим предложением вернуть тебе благоволение твоего епископа?
Правду сказать, я об этом почти не думал, слишком мало у меня было времени для размышлений. Но, поглядев на него в первом свете дня, я понял, каким должен быть мой ответ — тем, которому научила меня Игра о Томасе Уэллсе. Я не вернусь больше в Линкольн, разве что как комедиант. Я мало что знал о мире, как сразу увидел судья, но я знал, что мы гложем отдаться ролям, которые играем, и если это продолжается слишком долго, пути назад мы не найдем. Когда я был младшим диаконом, переписывающим Гомера Пилато для благородного патрона, я думал, что служу Богу. Но я всего только выполнял распоряжение епископа, старшего комедианта во всей труппе собора. Я исполнял роль нанятого писца, но не знал этого и думал, будто такова моя истинная натура. Богу не служат через самообман. Порыв бежать был не легкомысленным безумием, но мудростью моего сердца. Я буду комедиантом и постараюсь сберечь свою душу в отличие от комедианта в фаблио. И больше я не попаду в капкан роли.
— Я благодарен, милорд, — сказал я, — но теперь я останусь комедиантом.
Судья кивнул. Он уже не улыбался. Выражение его было настороженным, холодным и немного печальным, каким было, когда я только начал рассказывать ему мою историю.
— Выбор принадлежит тебе, — сказал он. — А сейчас возвращайся в гостиницу и жди там. Твои друзья присоединятся к тебе попозже — это я тебе обещаю. А теперь мне пора отправляться для беседы с сэром Ричардом де Гизом.
Он снова кивнул и тронул коня, свита выстроилась сзади. Мы следили за ними, пока их фигуры не растаяли в неверном свете. Девушка подняла руку и попыталась привести в какой-то порядок спутанную гриву своих волос. А я подумал, будет ли Мартин любить ее и дальше, когда она более не скована цепью.
Сноски
1
Моя великая вина (лат) — католическая формула покаяния. — Здесь и далее примеч. пер.
2
Римский комедиограф (195–159 до н. э.).
3
«Ничто человеческое мне не чуждо» (лат.).
4
17 декабря.
5
26 декабря.
6
незнание закона не является оправданием (лат.).
7
сожительство (лат.).
8
Здесь: что может быть… что есть (лат.).
9
Противоборство души и тела (лат.).
10
Алчность… Благочестие (лат.).
11
Мир… Бог… (лат.). Остальные слова — фонетическая подделка под латынь.
12
лобок (лат.). Букв.: холм Венеры.
13
Вне Церкви нет спасения (лат.).
14
Фаблио — народный жанр средневековой французской литературы: пересказ анекдотического события в прозе или в стихах.
