Дэвид Митчелл - Облачный атлас
— Я помню, когда это появилось на экранах. Застал то время.
— Так-так. — Дермот нахмурился и через французское окно ткнул внутрь бара. — Это кто?
— Кто — кто?
— Этот, в галстуке-бабочке, который болтает с той грудастой, в диадеме.
— Учредитель премии, Феликс… э-э, Феликс как, бишь, его?
— Е****й Феликс Финч! Этот п****, который наехал на мою книгу в своем е****м сутенерском журнальчике?
— Это была не лучшая рецензия на твою книгу, но…
— Это была единственная е****я рецензия!
— На самом деле не такая уж скверная…
— Да? «Неудачливые рассказчики небылиц вроде мистера Хоггинса мешают развитию современной литературы, как неумелые водители мешают движению на дорогах». Замечал, что эти типы норовят вставить «мистер», прежде чем всадить нож? «Мистеру Хоггинсу следовало бы извиниться перед деревьями, срубленными ради его непомерно раздутого «авто-био-романа». Четыреста блестящих поддельным светом страниц испускают дух в концовке настолько плоской и бессмысленной, что в это просто невозможно поверить».
— Успокойся, Дермот, «Трафальгар» все равно никто не читает.
— Тпру. — Мой автор ухватил за воротник какого-то официанта. — Слыхал о «Трафальгарском книжном обозрении»?
— О «ТКО»? Конечно, — отозвался официант c восточноевропейским акцентом. — На моем факультете все им божатся, там самые продвинутые рецензенты.
Дермот швырнул свой стакан через перила.
— Да ладно, что такое рецензент? — стал я его урезонивать. — Тот, кто читает быстро, судит заносчиво, но в суть дела никогда не вникает и…
Джазовый секстет отыграл свой номер, и Дермот оставил мою фразу висеть в воздухе. Я был достаточно пьян, чтобы разориться на такси, и собирался уходить, когда он возгласом этакого уличного разносчика с кокнийским выговором заставил замолчать все собрание:
— Леди и джентльмены из жюри! Прошу вашего внимания!
Да сохранят нас святые угодники, Дермот стучал друг о друга двумя подносами.
— Сегодня у нас имеется дополнительная награда, дорогие книголюбы! — проревел он. Не обращая внимания на смешки и «уууууу!», он достал из кармана пиджака конверт, открыл его и стал делать вид, что читает: — «Награда. Самому. Выдающемуся. Литературному. Критику». — Кто-то из-за слушателей продолжал на него смотреть, передразнивая его и задирая, другие в смущении отворачивались. — Конкуренция была ожесточенной, но члены жюри единогласно выбрали Его Императорское Величество «Трафальгарского книжного обозрения», мистера — прошу про сени я, сэра — Феликса Финча, ков аль эра орд и на Брит ан скуй Им прерии, ком Андорра!
Любители пошуметь сгрудились. «Браво, Феликс! Браво!» Финч не был бы критиком, если бы не любил незаслуженного внимания. Он, несомненно, уже сочинял в уме изложение этого дела для своей колонки в «Санди таймc», которая называлась «Финтами Финча». Дермот, со своей стороны, был сама искренность и приветливость.
— Интересно, что может быть моей наградой? — самодовольно улыбаясь, проговорил Финч, когда утихли аплодисменты. — Надписанный экземпляр еще не разорванного в клочки «Удара кастетом»? Таких, должно быть, немного осталось! — Прихвостни Финча хором заулюлюкали и зареготали, подзадоривая своего главаря. — Или я выиграл бесплатный полет в какую-нибудь латиноамериканскую страну с дырявыми договорами об экстрадиции?
— Да, милый, — подмигнул ему Дермот, — бесплатный полет — это именно то, что ты выиграл! Совершенно бесплатный, совершенно свободный.
Мой автор ухватил Фита за лацканы, опрокинулся на спину, погрузил свои ноги в объемистую его поясницу и, подобно дзюдоисту, запустил эту менее долговечную, чем сознавало большинство, фигуру медиа-мира в ночное небо! Высоко, намного выше анютиных глазок, высаженных вдоль перил балкона.
Вопль — и жизнь — Финча оборвались на гофрированном металле двенадцатью этажами ниже. Чья-то выпивка пролилась на ковер.
Дермот «Кастет» Хоггинс отряхнул свои лацканы, нагнулся над балконом и прокричал:
— Ну и кто же теперь испустил дух в концовке настолько плоской и бессмысленной, что в это просто невозможно поверить?!!
Онемевшая толпа расступалась, когда убийца направился к столу с закусками. Позже некоторые свидетели вспоминали о некоем темном ореоле. Он выбрал бельгийский крекер, украшенный бискайскими анчоусами и петрушкой с кунжутовым маслом.
Чувства толпы нахлынули обратно. Зажатые носы, причитания, паническая топотня к лестнице. И — самый невообразимый тарарам! Мои мысли? Честно? Ужас. Это несомненно. Потрясение? Можете себе представить. Неверие? Естественно. Страх? Не совсем.
Не могу отрицать нарождавшегося ощущения, что у этого трагического оборота наличествует серебряная подкладка. В комнатах моего офиса на Хеймаркете хранились девяносто пять нераспроданных, одетых в оберточную бумагу «Ударов кастетом» Дермота Хоггинса, взволнованных и волнующих воспоминаний того, кому предстояло стать самым прославленным убийцей Британии. У Фрэнка Спрэта — моего стойкого полиграфиста в Севеноксе, которому я задолжал столько денег, что держал беднягу на грани разорения, — все еще имелись печатные пластины, и он готов был запустить машины по первому моему знаку.
В твердых обложках, леди и джентльмены.
По четырнадцать фунтов девяносто девять пенсов за штуку.
Медовый вкус денег!
Будучи опытным редактором, я не одобряю ретроспекций, предзнаменований и прочих премудрых примочек; все они принадлежат восьмидесятым с их диссертациями по теории хаоса и постмодернизму. Я, однако, не извиняюсь за то, что начинаю (возобновляю) собственное повествование со своей версии этого шокирующего дела. Это, видите ли, явилось первым моим благим намерением, вымостившим мою дорогу в Эд, в Эдинбург… точнее, в его захолустные окрестности, где суждено было развернуться моему Страшному Суду. В судьбе моей после Финального Финта Феликса Финча произошла великолепная перемена, которую я и предвидел в тот достопамятный вечер. На ветрах доходчивой и совершенно бесплатной рекламы мой обреченный на провал индюшонок — «Удар кастетом» — воспарил в списках бестселлеров, где и пребывал, а беднягу Дермота тем временем судили, нашли виновным и приговорили к пятнадцати годам строгого режима в тюрьме Уормвуд-Скрабс. Каждый поворот судебного разбирательства занимал весь выпуск девятичасовых новостей. В смерти сэр Феликс из сочащегося самодовольством хлыща, сталинистской хваткой державшего деньги Совета по культуре, на некоторое время превратился в самого — о! — любимого в Британии знатока искусств.
На ступеньках Центрального уголовного суда его вдова сказала репортерам, что приговор к пятнадцати годам «омерзительно мягок», и на следующий же день была запущена кампания «Дермот Хоггинс, сгинь в аду!». Родственники Дермота контратаковали на разнообразных ток-шоу. Снова и снова разбиралась и обдумывалась оскорбительная рецензия Финча, а на втором канале Би-би-си выпустили специальный документальный фильм, в котором интервьюировавшая меня лесбиянка отредактировала мои остроты так, что они совершенно выпали из контекста. Но кому до этого было дело? Горшок с деньгами пузырился — нет, он перекипал через край и озарял всю чертову кухню. Сотрудники «Издательства Кавендиша» — то есть я и миссис Лэтем — не понимали, что такое на нас навалилось. Нам пришлось принять на работу двух наших племянниц (на полставки, конечно, мне совсем не улыбалось быть ограбленным Пенсионным фондом). Оригинальные экземпляры «Удара кастетом» исчезли в течение полутора суток, и Фрэнк Спрэт допечатывал тираж почти ежемесячно. За сорок лет моего участия в издательских играх ничто не приводило нас к такому успеху. Текущие затраты всегда компенсировались за счет автора — отнюдь не за счет действительных чертовых продаж! Однако здесь я имел дело с бестселлером, из тех, что появляются раз в десятилетие. Все так и норовили меня спросить: «Тим, чем ты объясняешь его неудержимый успех?»
«Удар кастетом» — это действительно хорошо написанные, бесстрашно беллетризованные мемуары. Стервятники от культуры обсуждали их социологические подтексты сначала в передачах для полуночников, потом — в выпусках для тех, кто смотрит ТВ за завтраком. Неонацисты покупали «Удар кастетом» из-за разлитого в нем моря насилия. Домохозяйки из Вустершира покупали его, потому что он чертовски хорошо читается. Гомосексуалисты покупали его из чувства племенной солидарности. За четыре месяца тираж перевалил за девяносто тысяч, да, за девяносто тысяч экземпляров, и я, да, все еще толкую об издании в твердой обложке. Сейчас, когда я пишу эти строки, по «Удару» должны снимать художественный фильм. Во время банкета на Франкфуртской книжной ярмарке меня чествовали те, кто до того останавливался в моем присутствии, только чтобы соскрести меня со своих туфель. Одиозный ярлык «издатель тщеславных» сменился на другой, благообразный — «финансист творящих». Перечисления за права на перевод росли как снежный ком, падали, как территории в последнем раунде «Риска». Американские издатели — слава, слава, аллилуйя! — купились на зацепку «попранный-кельт-восстав-покарал-чванного-англосакса», и трансатлантический аукцион вознес первоначальную цену до головокружительных высот. У меня, да, у меня были исключительные права на эту платиновую гусыню, которая не переставала нестись! Деньги хлынули на мои пустые счета, словно Северное море, одолевшее голландские дамбы. Мой «личный банковский консультант», спекуль по имени Элиот Маккласки, прислал мне на Рождество фотографию своего отпрыска, своей мидвичской кукушки.[123] Приматы у дверей «Граучо-клуба» приветствовали меня возгласом: «Приятного вечера, мистер Кавендиш!», вместо прежнего: «Эй, надо, чтобы за вас поручился кто-нибудь из членов клуба!» Когда я объявил, что сам буду готовить выпуск в бумажной обложке, на книжных страницах воскресных приложений появились заметки, в которых «Издательство Кавендиша» изображалось как динамичный, горячий игрок, окруженный облаком одряхлевших надутых гигантов. Я даже попал в «Файненшл таймc».
