Песня имен - Лебрехт Норман

Варшавские коммунисты были в восторге от гешефта — настолько, что перевели моего партнера с повышением в Берлин, столицу грязных сделок во времена холодной войны. Но Яцек в кожаном пиджаке уехал не раньше, чем выполнил свое обязательство по сделке: выхлопотал мне поездку в Варшаву якобы для того, чтобы подписать контракт и поднять бокал за мир во всем мире, а на самом деле — увидеть своими глазами, что осталось от мира Довидла, и не найдется ли сам он где-нибудь там.

Чтобы облегчить совесть и прикрыть тылы, я сказал в министерстве иностранных дел, что еду за железный занавес искать музыкальные таланты и предложил свои услуги в качестве связного и курьера. В те дни частные поездки между Лондоном и Варшавой были редкостью. По закону о государственной тайне я не вправе рассказывать об оперативных деталях моей поездки.

Варшава встретила меня пронизывающим мартовским морозом, но с востока тянуло оттепелью. Неделю назад умер Сталин; поляки в тысячных очередях принудительно шли засвидетельствовать почтение, но в воздухе повеяло свежим. Мне разрешили самому выбрать места, которые хочу посетить, вместо строго заданного маршрута. За одним исключением — Треблинки, поскольку «там нечего видеть».

Да и в Варшаве, где мой гид прилежно бубнил официальную историю, увидеть удалось не намного больше. Немцы согнали триста пятьдесят тысяч здешних евреев в гетто. Потом натолкали туда эвакуированных из других городов и сокращали население при помощи голода, рабского труда и беспорядочных расстрелов. В Треблинку и Майданек начали отправлять в 1941 году. Летом 1942 года триста десять тысяч мужчин, женщин и детей согнали на центральный Umschlagplatz [61] и увезли в скотских вагонах. Отчаянное еврейское восстание в апреле 1943 года было безжалостно подавлено, и гетто сравняли с землей. В конце 1944 года, когда восстали поляки, были снесены артиллерией другие районы города. Гид не сообщил, правда, что, пока немцы громили поляков, русские стояли в предместьях Варшавы — так же, как поляки стояли в стороне, когда немцы расправлялись с восставшими евреями.

На развалинах Советы воздвигли центр Варшавы в виде пролетарских казарм — километры и километры одинаковых бетонных домов с широкими проспектами для свободного въезда танков. Я слышал завывание ветра между этих бетонных зубьев, нечеловеческий звук.

Варшава, которую я увидел в марте 1953 года, была плоским городом без лица, и он будто отражался в курносых сероглазых лицах однородно светловолосого населения. Где черные кудри, широкие ноздри, пухлые губы и глубоко посаженные глаза сородичей Довидла? Стали дымом и растаяли как дым.

Мы сделали перерыв в экскурсии и зашли в золоченый отель «Бристоль» выпить чаю с лимоном и яблочным штруделем под сахарной пудрой. Гид сообщил, что в номере прямо у меня над головой любитель оперы, фашистский генерал-губернатор Ганс Франк, шуршащим пером на фирменной бумаге отеля подписал окончательный приговор варшавским евреям. С того тошнотно-сладкого дня я в рот не мог взять яблочный штрудель.

Я вернулся домой. Лондон, еще щербатый от бомбежек, был охвачен предкоронационной лихорадкой. Новая королева вступала на престол, рождая розовые мечты о втором Елизаветинском веке. Тетя Мейбл купила телевизор, чтобы смотреть церемонию, и там, на диване, во время исполнения «Священника Садока» [62] меня представили Мертл, которую тетя и мать выбрали мне как подходящую спутницу жизни.

— Хорошо воспитана в семье Медола, и хорошая голова на плечах, — сказала мать с ненадолго ожившим взглядом.

— Красивые зубы, — подтвердил дядя Кеннет.

— И бедра, — намекнула тетя Мейбл.

Несмотря на эти панегирики, мне понравилась Мертл — до этого я видел ее только в день бар мицвы. Она смотрела мне в глаза и не жеманилась, не кокетничала, как разные Бекки и Ханны, которых мне подсовывали на ужинах с танцами. Имя у нее было редкое — библейское растение [63], которым машут в праздник кущей.

— Мама пробовала посадить их у нас в саду, — она улыбнулась, — не прижились.

Я завернул комплимент:

— Душистые и упругие.

— Мне бы такие качества.

— Лучше, чем иссоп, — не растерялся я.

— Из моих знакомых, — сказала она при втором нашем свидании, — ты первый еврейский мужчина такого роста, что можешь смотреть мне в глаза и при этом осмысленно разговаривать. Остальные либо коротенькие и умные, либо большие и гроб [64], мясницкие дети. Тети в ужасе, что я выйду за гоя.

— Позволь предложить тебе разумную альтернативу.

— Я получала более романтические предложения.

— Могу встать на колено, — сказал я, — но тогда не смогу смотреть тебе в глаза.

— Займи девушке голову, — посоветовала тетя Мейбл. — Она тебе подходит и будет верна тебе до смерти, но благотворительных дел и утренних экскурсий по магазинам, как у твоей бедной матери, ей будет мало. Ей нужно настоящее дело. Она бегло говорит на трех языках. Она могла бы заняться переводом книг в свободное время.

— Моя жена работать для прокорма не будет, — оскорбился я в духе того времени.

— Давай-ка без высокопарностей, мальчик, — предупредила Мейбл, — пока тебя не вздрючили. Я слишком тебя люблю, чтобы отчитывать. Просто помни, что она не клуша. Ты должен найти ей какое-то занятие.

Что у нас точно было общего с Мертл — это пробоина в центре нашего существа. Она, единственный ребенок, недавно потеряла мать, умершую от рака. Я потерял отца и друга. Она знала о моих несчастьях из газет, я о ее — от тети Мейбл. Добавить к этому было нечего, хотя один долгий вечер вдвоем мы провели на Бленхейм-Террас, рассказывая друг другу о своих горестях. Под конец его я почувствовал себя как Отелло с Дездемоной: она меня за муки полюбила, а я ее — за состраданье к ним [65].

Мы решили возвести любовь над нашими руинами. Впоследствии психоаналитик откроет мне глаза на то, что я сделал Мертл своей избранницей из-за начальной согласной ее имени: М — Мама, Мейбл, Мертл, Мартин (нарциссизм) — возвращает меня к младенческому ego, припавшему к материнскому молочному соску. Я ушел от него, помирая от смеха. Теории получше я читал в журнале «Мир женщин». Притом грудь у Мертл была не по-матерински маленькая, даже после родов.

Мы поженились в синагоге Бевис-Маркс, самой старой и красивой синагоге в Британии, по сефардскому обряду, которым руководил Хахам — Ученый или Мудрый. Шесть мальчиков-певчих со свечами пятились перед невестой: «…выходит, как жених из брачного чертога своего, — вспомнился распевный голос старика Джеффриса, — радуется, как исполин, пробежать поприще» [66].

Обед соответственно проходил в «Дорчестере», с оркестром Джо Лосса и всеми онерами. Доедая суп, я заметил незанятое место за почетным столом и спросил:

— Это для кого?

Мать пересчитала головы и объявила, что место — лишнее.

— Я попрошу убрать прибор, — сказала она.

— Нет, оставь, — почти крикнул я. Мне представилось, как входит Довидл, в черном галстуке и фраке, элегантный, как всегда, и занимает законное место рядом со мной. Видение настолько выбило меня из колеи, что ночью я ни уснуть не смог, ни выполнить свой супружеский долг.

Мертл отнеслась к этому кротко и с пониманием, и мы, к взаимному удовлетворению соединились в ту же неделю, но в более спокойной обстановке Французской Ривьеры. Она вернулась оттуда беременной нашим первенцем. Мы назвали его Мортимером в честь отца. Через восемнадцать месяцев родился второй сын, но у Мертл было кровотечение при родах, и нам посоветовали на этом остановиться. Мать попросила назвать мальчика Эдвином — «мне всегда нравилось это имя». Сошлись на Эдгаре, менее архаическом и скрытно — только для меня — содержащем «д» — Довидл и «р» — Рапопорт, память об исчезнувшем. А твердое «г» посередине — это я в окружении двух фантомных согласных.