Последний дар - Гурна Абдулразак

В тот вечер кузен Динеш пришел на кухню, обхватил ее, стал щупать и пытался поцеловать. Всё время что-то говорил: «Ты приятно пахнешь, ты вся светишься». Он был меньше ее ростом, но крепко сложен. Он был старше ее. Она стукнула его ложкой, которой размешивала суп, но он только засмеялся и не отпустил ее. В конце концов она его отпихнула, но он стоял перед ней, смеялся и грозил пальцем, как будто всё это было в шутку, — лапал служанку для потехи. Так оно и пошло: оставшись с ней наедине, он принимался за свое и с каждым разом всё грубее. Она боролась как могла — била ложками, скалкой, но знала, что однажды, набравшись храбрости, он добьется своего; ей было тошно и страшно от этой мысли. Она думала, что Феруз об этом знает. Феруз смотрела она нее так, как будто всё понимала.

Потом они узнали про Аббаса. Она назвала его имя мимоходом, сказала, что знакомый по фабрике, но, видимо, ее выдал тон. Они допрашивали ее, и в конце концов она была вынуждена объяснить. Шум устроили невообразимый, как будто она совершила что-то непристойное. Это продолжалось два дня — с угрозами запереть ее в квартире, чтобы не могла с ним встречаться, вышвырнуть ее, если не подчинится. Кузен Динеш тоже поучаствовал. «Ты себя не уважаешь», — сказал он, кривя губу, как джинн в одном из индийских киножурналов, которые он обожал читать. В третий вечер, когда она пришла с работы, он притиснул ее к стене на кухне, натянул джемпер ей на лицо и утащил ее в свою комнату. Она сопротивлялась как могла, но он был сильнее и повалил ее на кровать.

«Какая гадость! — думала Анна. — Зачем ты это нам рассказываешь? Почему сейчас? Не желаю слышать эти гнусности!»

— Пока он стаскивал с себя одежду, я вывернулась, убежала в комнату Феруз и Виджея и заперлась на засов, — рассказывала Мариам непривычно ровным голосом, стараясь, чтобы он звучал бесстрастно, несмотря на описываемый ужас. — Я сидела там, пока не пришла Феруз. И слышала, как кузен Динеш сразу набросился на нее с рассказом, как я разделась перед ним, а он стал меня стыдить, и я убежала в их комнату.

Они кричали на нее, угрожали, и она думала, что Виджей выгонит ее или запрет в погребе — если бы он у них был. «Эта порча у нее в крови», — сказал он. Феруз твердила, что если она не проявит уважения, им придется выгнать ее — после всего доброго, что они для нее сделали. Это было в пятницу вечером, она хорошо помнит. Аббас предлагал накануне сходить в кино, но она, конечно, не смогла. А утром, когда все спали, она собрала одежду в хозяйственную сумку и пошла к нему, к Аббасу, и они сбежали из города.

Аббас сказал: «Давай уедем отсюда», и она подумала: правильно. Она не рассказала ему, что ее пытались изнасиловать. Она была рада оказаться подальше от всего этого безобразия, удрать, оставить в прошлом. Она не знала, есть ли у нее какие-то права или ее могут насильно вернуть и снова сделать кухонной девкой. Поэтому, когда Аббас сказал: «Yallah, давай уедем отсюда», она сказала: «Ура».

— Раньше я вам не рассказывала о кузене, — сказала Мариам. — И не понимаю, почему мне показалось важным рассказать сейчас. Просто мужчина пытался мною овладеть — столько лет прошло, должна была бы забыть об этом, как о старом шраме, постепенно исчезающем. Но я до сих пор чувствую унижение, несправедливость. Вначале даже Аббасу не могла рассказать, но теперь мне кажется важным рассказать вам. Прежде мне казалось неправильным рассказывать вам, чтоб вы не думали так о матери и о том, под какой угрозой она жила. Считала неправильным об этом рассказывать вам, совсем молодым, что мир небезопасен. Но теперь хочу, чтобы вы знали, чтобы не думали, будто скрываю от вас что-то позорное. Я хотела вам объяснить, почему сбежала от Феруз и Виджея и почему так долго была непереносима мысль о том, чтобы связаться с ними.

— Всё хорошо, мама, — сказала Анна. Ей хотелось прекратить разговор, не слышать больше рассказов об уродливой жизни. — Всё хорошо. Это было давно. Перестань из-за этого мучиться.

Мариам пристально посмотрела на дочь — ей понятно было ее желание прекратить этот разговор.

— Потому еще, что я услышала от Аббаса такое, о чем не подозревала. Я поняла, как тяжело жить с этим наедине, как это отравляет жизнь.

— Господи, — сказала Анна. — Что он тебе наговорил?

Мариам посмотрела на них, подбирая слова, и сказала:

— У него есть другая жена. Он оставил ее с ребенком в Занзибаре, много лет назад.

Джамал вздохнул и откинулся на спинку стула. Анна гневно смотрела на мать.

— Это невыносимо! — с гневом сказала она. — Не выношу эти ваши гнусные иммигрантские трагедии — слышать не могу! Это тиранство ваших уродливых жизней. С меня хватит. Я уезжаю.

— Замолчи, Ханна! — оборвал ее Джамал. — Дай маме сказать.

— Меня зовут Анной, кретин! — сказала Анна, но осталась сидеть.

И тогда коротко и прямо, как перед этим, Мариам рассказала, как сбежал Аббас, решив, что ребенок не от него, и с тех пор никому не рассказывал о своем побеге. «Сорок лет он жил в этом позоре, — сказала Мариам, — не в силах никому признаться. Теперь он хочет говорить — потому что ждет смерти. Пусть сам вам расскажет».

— Не хочу этого слышать, — сказала Анна. — Знать ничего не хочу! Я уезжаю. Сейчас вызову такси и первым же поездом в Лондон. Или куда угодно.

Джамал вышел из комнаты и поднялся на второй этаж. На площадке было темно, но он и без света знал дорогу. Он открыл дверь родительской спальни и тихо вошел. Отдышался, стоя в темноте, и понял, что отец не спит.

— Ба, — сказал он.

— Джамал, — отозвался отец.

Потом он зашептал. Джамал подошел ближе, но оказалось, что он не понимает ни слова. Он сел в темноте на пол и слушал непонятную речь. Внизу на повышенных тонах говорила Анна.

— Твой Занзибар представляется мне чудесным местом, — сказал Джамал, но Аббас не отозвался.

Прошло, казалось, много времени, отец перестал шептать, и по его дыханию Джамал понял, что подействовало снотворное. И внизу голоса смолкли. Он услышал, как за спиной у него тихо отворилась дверь, и при слабом свете с лестницы увидел, что это мать. Он вышел с ней из комнаты.

— Уснул, — сказал Джамал.

— Может быть, — отозвалась Мариам. — Иногда он только притворяется.

— Он долго что-то шептал.

— Знаю, — сказала она. — Иногда целыми днями шепчет. Когда расстроен, забывается. И шепчет на своем языке, словно забыл английский. Думаю, он понял, что я рассказывала вам, как он сбежал, и сейчас сделал вид, что спит.

— Ханна уехала? — спросил он.

— Нет, она внизу, — сказала Мариам, улыбнувшись в потемках. — Нашла бутылку вина в кухонном шкафу.

На другой день отец не встал с кровати. Джамал пошел проведать его; Аббас спокойно на него посмотрел и зашептал. Джамал придвинул стул поближе и сел рядом. Аббас бормотал час или больше. В конце концов Джамал улыбнулся, поцеловал ему руку и спустился в гостиную. Мариам пересказала им еще кое-что из рассказов отца, но дело шло к вечеру, и она сказала, что смысла сидеть здесь дальше нет. Он ушел в свою страну сновидений. Когда вернется оттуда, включу магнитофон, и пусть рассказывает дальше. Так ему теперь больше нравится. Сидит там и говорит что вздумается — и не надо никому смотреть в глаза. Она не хочет его еще больше расстраивать, несчастного двоеженца. Это слово резануло Джамала, но Мариам сказала, что нарочно его произносит, чтобы привыкнуть, чтобы ей было не так больно, как вначале.

— Не так уж странно, что человек заводит другую семью в таких ситуациях, — сказал Джамал, когда они ехали на поезде в Лондон. — Сама подумай. Такое нетрудно себе представить.

— Под «ситуациями» ты подразумеваешь иммигрантов и беженцев, — сказала Анна, всё еще кипя от возмущения.

Джамал улыбнулся.

— Последнее время ты прямо смакуешь это слово, — сказал он. — «Гнусные иммигрантские трагедии», и никак иначе.

— Просто истории у них жалкие и некрасивые, — сказала Анна. — Отец у меня двоеженец, а мать — подкидыш. Представляешь себе, чтобы ты кому-то поведал об этом и не выглядел персонажем комической мелодрамы? Конечно, иммигранты-двоеженцы не такая уж редкость, а подкидыши в пятидесятых годах были на каждом шагу. Обычное дело. Мы должны проявить понимание и не поднимать вокруг этого шум. Это ты хочешь сказать? Сказал бы это отцу, чтобы он не думал, что сделал всех несчастными, молча таская на себе эту ношу. Он неправильно поступил, что не признался нам давным-давно. И зачем она сейчас нам рассказывает, что ее изнасиловал в шестнадцать лет какой-то подлый парень-индиец? Не могла держать это про себя?