Иди за рекой - Рид Шелли

Во время очередного такого ужина, приготовленного Руби-Элис через несколько недель после того, как я заколотила персиковый ларек, она вдруг издала слабый высокий крик, похожий на скрип ржавого колеса, и рухнула лицом в тарелку. Я вскочила, подняла ее, легкую и обмякшую, как мешок, набитый перьями, и перенесла на диван. Бросилась к телефону, которого у нее, понятное дело, не было. И хотя нужно было как можно скорее бежать по тропинке на ферму и звонить врачу, я просто не могла оставить ее с размазанной по морщинистому лицу едой. Если она умрет, пока меня не будет, нельзя, чтобы она умерла неумытой. Я намочила кухонную тряпку и осторожно протерла тонкую кожу, возвращая ей хоть немного достоинства, – точно так же, как когда‐то она поступила со мной. А потом побежала домой, нервно твердя под нос свою детскую присказку: ГосподиПомогиРубиЭлисЭкерсАминь.

За десять минут, которые мне потребовались, чтобы добежать до телефона, позвонить доктору Бернету, а потом подогнать отцовский грузовик к дому Руби-Элис, она не сдвинулась с места. Я сжала ее тоненькое запястье и нащупала пульс, мягкий и прерывистый, как первые капли дождя. Ее тощая грудная клетка поднималась и опускалась от вдохов и выдохов не чаще, чем раз в минуту. Эти долгие тихие минуты – пока не приехал доктор Бернет и не начался хаос: карета “скорой помощи” с красными пронзительными огнями, беготня людей и визжащие, перепуганные, суетливо носящиеся по двору курицы и собаки – я вспоминаю как что‐то вроде пузыря безвременья, в который я погрузилась. В отличие от всех остальных смертей, которые мне довелось пережить, это угасание не выходило за рамки вечной логики, согласно которой долгая жизнь просто возвращается ко всему прочему. “Ибо прах ты и в прах возвратишься”, – сказала бы мать, нерушимо уверенная в божественной мудрости смерти. Я держала невозможно тонкую и невесомую руку Руби-Элис и прощалась с ней.

Но Руби-Элис, будто пожелав напоследок взбунтовать против предсказуемости, не умерла. Я этого не знала, так как осталась в ее доме на ночь, чтобы прийти в себя и позаботиться о животных после того, как их хозяйку увезла “скорая”, и сентиментально улеглась в самый последний раз на ее диван, завернувшись в ее розовые одеяла и размышляя о ее странной жизни. Когда на рассвете я пришла к себе домой, там трезвонил телефон. Доктор Бернет сообщил, что звонит мне уже несколько часов. Сообщил, что Руби-Элис среди ночи села прямая, как палка, и с тех пор ни разу не ложилась, и что в больнице спрашивают, есть ли у нее родственники, которые могли бы отвечать на вопросы за нее, потому что сама она молчит, как камень.

Я доехала на папином грузовике до Ганнисона и сказала администратору больницы, что Руби-Элис – моя бабушка. Заполнила все бланки. Расчесала ей волосы. Покормила из ложечки зеленым желе. Спала рядом с ее постелью на неудобном стуле. Когда к ней приближалась медсестра с иглой, Руби-Элис легонько разворачивалась в мою сторону, а иногда приподнимала голову и смотрела на меня вообще безо всякой причины, и в ее диком глазе читалась покорность, а в тоненькой щелке другого – кажется, благодарность. С меня и такого “спасибо” было довольно.

Когда Руби-Элис уснула, я сбежала из стерильной белизны больницы прогуляться по широким улицам Ганнисона. Кафе, бары и разноцветные машины на здешней Мейн-стрит сначала показались мне яркими и интересными, но прошло совсем немного времени, прежде чем я поняла, что для меня здесь слишком много шума и суеты. На следующий день я обошла центр города стороной и вместо этого отправилась гулять по университетскому кампусу. Я еще никогда в жизни не видела настолько ухоженных лужаек: стоял октябрь, а они все равно оставались зелеными, и целая толпа садовников сгребала желтые листья почти с такой же скоростью, с какой те падали с тополей. По бетонным дорожкам, соединяющим высокие здания красного кирпича, шагали в разных направлениях студенты – чисто выбритые парни в стильных свитерах и брюках с ремнем и девушки в узких шерстяных юбках и выглаженных белых блузках. Раньше мне и в голову не приходило, что женщины могут учиться в университетах. Девочки из Айолы редко отваживались на путешествие в Ганнисон, чтобы продолжить там учебу. Лично я в этом смысла точно не видела. Девушки, мимо которых я проходила по кампусу, были для меня такой же диковинкой, как звери в зоопарке. Они фланировали маленькими группками на высоких каблуках или в черно-белых кожаных ботиночках, выстукивая по тротуару глухой мотив. Я отъехала от дома на каких‐то тридцать миль, а ощущение было такое, будто очутилась в чужой стране. Я еще не решила, куда перееду, когда продажа фермы будет окончательно оформлена и я покину Айолу, но тут же решила, что уж точно не в Ганнисон.

Тут я обратила внимание на белое оштукатуренное здание, перед которым цвел роскошный сад с десятками необыкновенных растений. Я пошла через сад, с восторгом разглядывая удивительные и незнакомые деревья, перед каждым из которых была воткнута в землю металлическая табличка с непроизносимым названием. Садовая тропа привела меня к стеклянной двери, и я прочитала, что это вход в естественно-научный корпус университета. Присмотревшись, я увидела за стеклом длинный коридор со множеством пронумерованных дверей, все они были закрыты, кроме одной, на которой значилось: “Канцелярия”.

Я сделала глубокий вдох и вошла.

Светловолосая женщина, сидящая за столом, в одной руке держала кружку с кофе, а другой заполняла какой‐то бланк. Прежде чем она успела оторвать глаза от бумаги и обратить на меня вежливый и внимательный взгляд, я успела подумать, что вот такой могла бы стать моя тетя Вив, если бы дожила до средних лет. У этой женщины был стиль и уверенность в себе, к тому же, судя по всему, она умело управлялась со множеством задач одновременно. Черно-белая табличка в прямоугольной серебряной рамке у нее на столе гласила: “Луиза Лэндон, секретарь”.

– Что случилось, моя милая? – спросила она, торопливо, но в то же время с явной готовностью помочь.

– Меня зовут Виктория Нэш, – я протянула руку, и она, отложив работу, ее пожала. – Я здесь не учусь. Но мне нужен совет.

Я рассказала о знаменитых персиках моей семьи и о планах правительства затопить Айолу. Она сказала, что слышала и о том, и о другом. Она слушала меня внимательно, сдвинув брови и забыв про остывающий кофе.

Когда я закончила описывать свое безвыходное положение, мисс Лэндон схватила трубку черного аппарата. Быстро и энергично крутя диск, она метнула в меня взгляд и заявила:

– Я знаю, мисс Нэш, кто вам нужен. Вам нужен сумасшедший ботаник.

Мисс Лэндон проводила меня наверх в кабинет доктора Сеймура Грили, предварительно коротко изложив ему мою проблему. По пути она указала через высокое окно на его лабораторию – настоящие джунгли из лоз, листьев и корней, беспорядочно произрастающих в горшках, пробирках, ведрах и аквариумах. Мисс Лэндон хихикнула и попросила меня не пугаться.

– Поверьте мне, – сказала она. – Он именно тот, кого вы ищете.

Сеймур Грили дожидался нас на пороге своего кабинета. Я еще никогда в жизни не видела профессоров, но его очки в круглой черной оправе и худощавая фигура под излишне просторным твидовым пиджаком как будто соответствовали моим представлениям. Он оказался моложе, чем я думала, и держался неожиданно нервно, но в то же время любезно. Рыжеватые волосы торчали во все стороны, будто он слишком часто их ерошил. Улыбался он смущенно, но искренне. Мне он сразу понравился.

– Персики Нэша, – сказал он, с жаром протягивая мне руку.

– Виктория, – отозвалась я, протягивая в ответ свою.

Он схватил мою ладонь и пожал ее с таким чувством, будто знакомится с очень важной персоной.

– Сеймур Грили, – представился он. – Студенты называют меня Грини [1], потому что я, видите ли, весь с головой в растениях. Прошу вас, проходите ко мне в кабинет.

Он положил руку мне на спину и подтолкнул в нужном направлении. Мисс Лэндон сверкнула удовлетворенной улыбкой и удалилась.