Юрий Поляков - Гипсовый трубач, или конец фильма
– По масонским, по каким же еще!
– Ас чего вы взяли, что мы масоны? - улыбнулся Дмитрий Антонович.
– Чую, сволочи! - объявил тот с погромной усмешкой, и его глаза стали наливаться страшной болотной чернотой.
– Выбирайте выражения! - возмущенно вставил Кокотов.
– Это он еще выбирает… - успокоил Жарынин.
Чем бы закончился весь этот застольный конфликт, неизвестно, но к ним, переваливаясь по-утиному, приблизилась Евгения Ивановна:
– Дмитрий Антонович, - сказала она, глядя на Кокотова с тихим восторгом обладательницы тайны. - Аркадий Петрович просил вас обязательно сегодня к нему заглянуть!
– Как срочно?
– Прямо сейчас.
– Ну что ж, мы уже поели. Пойдемте, коллега! Соавторы резко и одновременно встали из-за стола.
Боком, чтобы не терять из виду противника (как это делают в фильмах не нашедшие консенсуса мафиози), они проследовали к выходу, посылая успокаивающие улыбки ветеранам, испуганным назревавшим скандалом. Болтянский, стремглав перенеся тарелку с сосисками и морскую капусту за столик, где сидел Ящик, принялся взволнованно делиться воспоминаниями о пережитом. Лишившийся супостатов, Жуков-Хаит сразу сник, размяк, и на лице его возникло выражение послезапойной безысходности.
– Татьяна, ну где ты? Есть хочу… - жалобно позвал он.
В оранжерейном переходе в плетеном кресле неподвижно сидела Ласунская, перебравшаяся сюда после ужина, и безотрывно глядела на цветущий кактус, который, наверное, напоминал ей прожитую жизнь. Соавторы снова почтительно поклонились и двинулись дальше.
– Вы обещали мне рассказать о Жукове-Хаите, - напомнил Кокотов.
– Это грустная история. Какая-то еще не изученная специалистами нравственная мутация…
– Мутация? Очень интересно!
– Сейчас не время, потом расскажу.
– Ну да, точно так же, как про Пат Сэлендж!
– Честное слово, расскажу и про Жукова-Хаита, и про Пат Сэлендж, а сейчас - марш к Огуревичу!
– А вы?
– Я приду попозже. У меня есть дела.
– Какие?
– Личные.
– Без вас я не пойду! - закапризничал Кокотов.
– Идите! Не волнуйтесь, первое отделение будет развлекательное, почти цирк. Я это уже видел и слышал. А вам на новенького, думаю, понравится. Давайте-давайте! - подтолкнул Жарынин. - А к серьезному разговору я как раз и подтянусь.
17. В торсионных полях
В приемной директора было пусто: секретарша ушла, убрав все со стола. На чистой поверхности лежал лишь одинокий листок бумаги с записью: «1. Утром соединить с судом». А сбоку был пририсован милый цветочек с лепестками, похожими на капли слез. Два лепестка-слезинки оторвались от цветоножки и упали.
Кокотов постучал в директорскую дверь, долго ждал отзыва, потом все-таки вошел и огляделся: просторный кабинет располагался, кажется, в бывшей хозяйской спальне, обшитой дубовыми панелями. Во всяком случае, ниша, где на львиных лапах стоял старинный письменный стол, чрезвычайно напоминала альков. Над столом висела большая фотография, изображавшая Огуревича в обществе Президента России, что-то вручавшего Аркадию Петровичу. Андрей Львович повидал немало таких вот парадных снимков и давно заметил одну странную особенность: наградовручатель всегда почему-то выглядит немного смущенным, а наградополучатель, напротив, гордым и значительным. Хотя, казалось бы, должно быть наоборот.
Кокотов продолжил осмотр. Стена над камином была сплошь увешана заключенными в рамочки дипломами и грамотами, размещенными в хронологической последовательности и наглядно показывавшими, как колосистый советский герб сменился двуглавым орлом. Орел поначалу выглядел мило, по-цыплячьи добродушно, но потом - от диплома к диплому - приобретал все более суровые черты могучей имперской птицы. Противоположная стена оказалась скрыта книжными полками с сочинениями Блаватской, Штайнера, Брезант, Рерихов и бесконечной «Эзотерической энциклопедией». Сбоку расположился большой фотографический портрет Блаватской, удивительно похожей на Крупскую, уже захворавшую базедовой болезнью. Кроме того, повсюду, где только можно, висели торопливые тибетские пейзажи, сработанные под Рерихастаршего. Наверное, именно такие и писал бы в больших количествах сам великий шамбаловед, если бы копил после развода деньги на квартиру для новой семьи и торговал своим живописным продуктом на Крымской набережной.
Посредине кабинета, на журнальном столике, все было приготовлено к приходу гостей: большой зеленый фарфоровый чайник, украшенный раскосым ликом акына Джамбула и надписью «Первый съезд советских писателей», чашки, выпущенные к 25-летию Союза кинематографистов, рюмки с вензелем ресторана Дома архитектора. Закуска же имела явно оздоровительное направление: мед, пророщенные злаки, орехи и сухофрукты. Диссонансом выглядела бутылка хорошего коньяка, которая обилием медалей напоминала героя тыла, собравшегося на встречу со школьниками. Кокотов ощутил во рту унизительный вкус общепитовского ужина, не удержался, сцапнул янтарную лепешечку кураги и отправил в рот.
Именно в этот момент открылась замаскированная портьерой боковая дверь, и оттуда появился Огуревич. На лице его играла мученическая улыбка человека, которому только что за выдающиеся заслуги перед Отечеством расстрел заменили пожизненным заключением. Писатель испуганно проглотил недожеванный сухофрукт и ответно осклабился. Аркадий Петрович подошел и подарил ему свое засасывающее рукопожатие.
– Спасибо, что заглянули! А где Дмитрий Антонович?
– Попозже подойдет.
– А-а… Ну конечно… - со скорбным пониманием кивнул директор. - Я знаю, он не верит. Напрасно.
– Во что не верит? - осторожно уточнил Кокотов.
– В генетически запрограммированный трансморфизм человечества, - с глубокой обидой объявил Огуревич. - Ведь каждый человек сам для себя решает, остаться ему мыслящей бабочкой-однодневкой или стать субъектом Вечности! И мне сердечно жаль, что такой выдающийся человек, как Дмитрий Антонович… Жаль…
Кокотов отметил про себя, что мягкий, вкрадчивый, психотерапевтический голос директора совершенно не соответствует его мускулистым, как у саксофониста, щекам.
– Жаль, очень жаль!… - повторил Огуревич.
– Жаль… - как эхо, отозвался Андрей Львович, не понимая, почему, собственно, он должен жалеть своего соавтора.
– А вы-то верите?
– Конечно, хотя, впрочем… - не тотчас отозвался Кокотов, соображая, о чем идет речь.
– Я не осуждаю вашу неуверенность. Нет! Это естественно. Наш мозг приучен к линейному восприятию бытия, мы не берем в расчет энергоинформационную структуру мироздания. Другими словами - биополе. И напрасно, напрасно, ведь потенциально наш мозг способен декодировать квантово-волновые голограммы прошлого, настоящего и будущего, хранящиеся в торсионных полях. Понимаете?
