Эрве Базен - Анатомия одного развода
Гранса стащил мантию через голову и повесил на крюк.
– Если говорить серьезно, – сказал он, прилаживая волосы, – Луи, конечно, виноват, но Алина – потрясающая дуреха. Алименты выплачиваются скрупулезнейшим образом, хотя Агата постоянно уклоняется от встреч с отцом, да и Леон приходит нерегулярно.
– Ну что ж! – заметил Лере. – Ведь они уже взрослые люди, их трудно к чему-либо принудить. Впрочем, надо тебе сказать, младшие поступают как раз наоборот: Они совершают набеги в Ножан в те дни, когда не имеют права там быть.
Увлекая за собой коллегу, Гранса вышел и начал быстро подниматься на галерею.
– Три заказных письма отправлено матери и десять заявлений в комиссариат, в которых указывается на то, что не все дети ходят к отцу! – сказал он. – Пора рассмотреть требования и, если необходимо, подать жалобу. Я понимаю, Алина в ярости: она должна покинуть дом, к тому же она видит, что, как только Луи от нее избавился, его дела сразу наладились. Но разве это основание для всех этих булавочных уколов...
– Тут все обоюдно – заметил Лере. Гранса раздраженно щелкнул языком: к чему пререкаться – ведь здесь же нет клиентов.
– Брань, вранье, проклятия по адресу отца, – продолжал Гранса, – вот что детям ежедневно приходится выслушивать. Нужна какая-то бумажка? Алина отказывается ее подписать. Приходит почта для Луи? Алина ее тут же сжигает. Приходит клиент? Она отвечает, что понятия не имеет, где проживает Луи. Я уж не говорю о жалком, крохотном наследстве, оставленном недавно скоропостижно скончавшейся тетей Ирмой: Алина кинулась на него, как...
– Но ведь доходы детей, находящихся под опекой, принадлежат тому из родителей, которому поручено их воспитание, даже если сам родитель из другой семьи, – замечает Лере.
Он толкает одну из стеклянных дверей, выходящих на главную лестницу, и говорит уже более спокойно.
– Конечно, – соглашается он, – эта дама надоедлива до крайности. Они словно сговорились, мои клиентки У меня есть одна мамаша – она научила своего мальчишку ломать мебель у отца, платит малышу по двадцать франков за каждое поломанное кресло. Для многих женщин такие выходки – своего рода условный рефлекс: если нет любви, не должно быть и родственных чувств. Половина детей, воспитание которых поручено матерям, растут в ненависти к отцу...
Спустившись с лестницы, Лере остановился под большим канделябром и подтянул шнурки на ботинках; со всех сторон доносился стук каблуков: из Дворца правосудия расходились посетители.
– Что же мы предпримем? – спросил Гранса.
– Попробуй припугнуть ее, – ответил Лере.
8 мая 1967
Во время шумной школьной перемены сочинение переходило из рук в руки.
Мадам Виансон не решилась аттестовать его или хотя бы поставить красными чернилами вопросительный знак и с какой-то робкой гордостью отдала классной наставнице. Черт побери! – прошептала эта дородная дама, более известная в лицее под кличкой Булочка. Не выпуская из правой руки неизменный бутерброд, а из левой тетрадку с сочинением, она долго всматривалась в то единственное слово, которое там было начертано, как бы пытаясь расшифровать тайный текст, нанесенный симпатическими чернилами на белую бумагу. А похожий на веретено мсье Дотон, казавшийся еще более долговязым из-за чересчур узких брюк, захватил тетрадь и громким голосом прочел:
– Ги Давермель. Шестой класс "Б". Сочинение на тему: «Кого вам больше всего хочется видеть, когда вы приходите домой?» – Учитель умолкает, хмурит брови и обращается к окружающим:
– "Никого!" Это он написал: «Никого!»?
Четыре головы значительно кивают в ответ, и мсье Дотон наконец произносит:
– Кратко, но страшно.
– Зато смело, – добавляет мадам Виансон. – Другие развели тут патоку, и если это правда – тем лучше для них. Все, даже маленький Гарнье, который нередко является в лицей избитым.
Директриса, мадам Равер, не любит вмешиваться сразу, но тут и она вступает в разговор, рассматривая странное сочинение через нижнюю половину своих бифокальных очков.
– Не хотела бы я быть его матерью! – говорит она и передает тетрадь занимающейся социальными проблемами мадемуазель Равиг, особе, весьма квалифицированной в этих делах.
Мужчины и дамы обступили ее тесным кружком – тут и учитель математики, на которого все неодобрительно смотрят после его ворчливой реплики: Ну и что? Зачем так серьезно к этому относиться? Надо признать, что дети, у которых родители в разводе, охотно пользуются ситуацией, чтобы бить баклуши. Он уклоняется от участия в обсуждении и уходит, размахивая руками. Директриса тщательно протирает очки.
– Никак нельзя показывать это сочинение мадам Ребюсто, – говорит она. – Я уже давно раздумываю: как же изменился этот малыш – совершенно не занимается, отвратительно себя ведет, что с ним такое? А теперь все ясно. Его надо направить в Центр для психически неполноценных детей, на обследование.
– Вместе с матерью? – спрашивает мадам Виансон.
– Разумеется, – говорит мадемуазель Кубе. – Я ее знаю. Ее-то как раз и следует освидетельствовать. Ведь у нее еще трое детей, и только одна Роза продолжает учиться как следует.
Преподаватели расходятся по классам. Директриса удаляется вместе с классной наставницей; они идут сквозь шумную толпу неохотно расступающихся мальчишек и охорашивающихся девочек, которые уставились на них и встряхивают своими длинными гривами. Мсье Дотон и его коллеги, оставшиеся, чтобы присмотреть за дисциплиной, хотя эффект от этого невелик, погружаются в социологические исследования. Мадам Виансон, все еще взволнованная разговором, рассеянно слушает их и вдруг поодаль от всех этих юбочек и штанишек замечает одинокого худышку: сидя на подоконнике, он со злостью обдирает принадлежащую привратнице герань.
– Ги! – жалобно произносит мадам Виансон. – Хочешь, я тебе помогу?
14 мая 1967
Луиза и Фернан Давермель никак не могли опомниться от того, что они увидели. Родители согласились приехать к новой невестке; прежде они виделись с ней всего три раза, каждый раз у себя – под предлогом, что Луи и Одиль привозили к ним внуков. Пришлось пригласить Одиль на траурный обед по случаю кончины тетушки Ирмы, которую невестка покорила раньше их; незадолго до смерти Ирма убеждала стариков: Вам надо оттаять: она не так уж плоха. Но к Луи родители приезжали лишь за восемь месяцев до этого, весьма неожиданно, днем, чтоб взглянуть на дом в Ножане, на эту прогнившую халупу в саду, заросшем колючками, как отозвался о нем мсье Давермель-старший, уязвленный тем, что деньги, которые он ссудил сыну для покупки дома в Фонтене, улетучились как дым и не были ему возвращены.
