Андрей Ефремов - Искусство уводить чужих жен (сборник)
Тут Надя подняла голову, и ее глаза встретились с глазами Сони.
– Дуэль может состояться… – начала Надежда.
– … при достаточном количестве участников, – завершила Соня. – Если один куда-то денется, не будет же другой стрелять в кого попало. Филя, они же в вас стрелять не будут? Отлично!
Изумленный Филипп спросил, куда же денется один участник? Соня в ответ улыбнулась ему так печально, что Филиппу отчего-то стало нестерпимо жалко самого себя.
– Да, – сказала Соня, – никуда не денешься. Вот я сделаю что-нибудь с Гошенькой, и не будет никакой дуэли. Что же, – усмехнулась она, – раз вы, Филечка, отказались (отказались, Филечка, отказались!), придется мне. Устраивайте здесь хоть суд-пересуд, все равно – Максик ни в чем не виноват. За что же, спрашивается, его? А по Гоше я буду всю жизнь плакать.
Тут вступила Надя, и голова у бедного Гордеева помутилась окончательно.
– Филипп Юрьевич, – сказала она, – вы очень добрый. Вы своих друзей ни за что не обидите. А что вы скажете, если они друг друга замочат? Вот реально закатят друг другу в лоб и будут лежать холодненькие. А вы, такой умный и справедливый, подумаете и решите, кто был прав, а кто наоборот. Ну, решите, решите это сейчас! Сделайте так, чтобы тот, кто прав, остался жив. А-а, вы не можете! Вот вы уперлись в то, что и этот вам друг, и тот вам друг, и плевать вам, что они друг друга укокошат. Вам бы только свою невинность соблюсти. Вам бы только знать, что вы ни того не обидели, ни этого.
– Филя, – сказала Соня, – вы не горюйте. Вы же не виноваты, что вы ни в чем не виноваты. – Она сняла ногу с табуретки, осторожно обошла стол и поцеловала Филиппа. – А я виновата. А раз я виновата, должна я за собой убрать или нет?
– Вот именно, – сказала Надя. Ноздри ее вдруг раздулись, и глаза сверкнули грозно. – Женское чувство вины, к вашему сведению, это такой драйв, что мужику его не выдержать. Разорвет мужика, ясно вам? А Сонечка сделает что-нибудь такое, чтобы виноваты были только виноватые. Или вы думаете, что если кто хороший, так он и прав? Ясно вам, благородный друг?
– Соня, – сказал Филипп, – вы опять за свое?
– Да уж не за ваше, – буркнула Надежда.
– Простите меня, Филя, – сказала бледная Соня. – Я была дурочка, когда просила вас убить Гошеньку. Вы же, миленький мой, права не имеете его убивать. А я его люблю, я из-за него мужу изменила. Муж страдает, ночью перед окошком сидит, пистолеты вот купил. А Гоше все по барабану. Я его люблю, а больше он и знать ничего не хочет. Вот вы мне скажите, справедливо, если Гошенька Максика застрелит? А если Максик его убьет, справедливо, чтобы он потом всю жизнь мучился? А он мучиться будет, будет, потому что он тоже хороший. Так уж лучше я это дело сделаю, и пусть у меня на сердце всю жизнь камень лежит. – Тут Соня стиснула ладони перед грудью. – Только я в тюрьму не хочу. У них нет никакого права меня держать в тюрьме! Мне можно, понимаете!
И тут она с неожиданным выражением в лице принялась оглядывать Надежду. Нетерпеливое, даже исступленное ожидание было в нем, но не это поразило Филиппа – любопытство без затей билось в каждой жилочке измученного Сониного лица. Соня как будто ожидала от нее решительного слова, а Наденька Мамай словно бы знала, чего от нее ждут. Знала, да только мешкала. То ли вспомнить не могла, то ли сказать боялась.
– Если я правильно понимаю, – сказала наконец Надя, – нужно придумать такой способ, чтобы никаких следов…
– Вот именно, никаких следов.
– Женщины, вы сошли с ума!
– Филя, не мешайте Наденьке вспоминать.
– Еще скажите, что она вспоминает, как убивала последний раз?
– Вспомнила, – сказала Надя, сосредоточенно глядя Соне в переносицу. – Но предупреждаю – это было в кино.
– Ну и что? И в кино же не все дураки.
– Вот что, – сказала Надя, – нужно положить рядом со спящим сухой лед. Лед будет испаряться, а из него будет выделяться какой-то газ. Тот, кто спит, будет дышать, дышать этим газом и надышится. И ничего не останется. Только лужа.
– Лужа – это ерунда. Мало ли отчего лужи бывают. Потом этот лед можно в цветочный горшок сложить, все впитается.
– Тот чувак в кино, который лед подложил, он симпатичный…
– Тем более, – сказала Соня. – Нечего тут и думать.
Лицо ее вдруг некрасиво сморщилось, Соня уткнулась в ладони и минут пять не отнимала рук от лица. У нее не вздрагивали плечи, она не всхлипывала, только слезы вытекали между пальцев, как вытекает вода, когда человек умывает лицо.
– Вот и все, – сказала она, когда унялись слезы. Филипп и не заметил, в какой момент его гостьи оказались рядышком. Надя вдруг крепко обняла Соню и поцеловала.
– Вы меня замучаете, – сказал Филипп. – Я не могу сказать Гоше – берегись! Чего доброго он расскажет об этом вам, Соня, и тогда вам придется так врать и выкручиваться, что лучше бы вам сразу перерезать ему горло. Я бы разыскал вашего мужа, Надежда Мамай, да ведь он решит, что я сумасшедший. Спятил на почве ученых штудий. А то и о вас чего-нибудь подумает. Про Макса нечего и говорить. Макс и сам-то спит и видит…
Тут Филиппу пришла в голову мысль о том, что, может, еще неизвестно, чего на самом деле хочет Макс. Но додумать эту мысль он не успел. Дамы в один голос принялись убеждать его, что добыть сухой лед должен непременно он. Когда же Филипп решительно взбунтовался, они как будто обиделись.
– Вы, Филя, только и можете, что студенток охмурять!
Удивительно, но очевидная бессмысленность этой фразы исчерпала разговор окончательно. Филипп даже заявил, что знает одного мороженщика, у которого в тележке нет холодильника, а лежит сухой лед. И обсуждать вдруг стало нечего. Кончилась судебная сессия. Приговор бедному Кукольникову состоялся, и некому было его оспорить.
Три дня Филипп Гордеев не видел ни Сони, ни Нади. Он выключил телефон и безвылазно сидел дома, совершая лишь осторожные набеги на ближайшую молочную лавку. Постепенно он убедил себя в том, что все происходившее у него в кухне было мороком. Это предположение утешило Филиппа настолько, что в середине второго дня он включил телефон. Аппарат тут же разразился громом, и незлопамятная Валерочка Уткина сообщила, что расписание согласовано и что послезавтра у него консультация. Вот так на четвертый день Филипп разрешил свое уединение.
Стоя у окна в факультетском коридоре, он увидел в стекле сквозь зеленый пушок подсыхающего аспарагуса Надино отражение. Она незаметно подошла и тихо стояла у него за плечом. Филипп немедленно почувствовал такую тоску и усталость, что впору было найти укромный угол, лечь, вытянуться и забыть обо всех студентках на свете. Трехдневное дезертирство не привело ни к чему. События шли своим чередом и не думали рассасываться.
Надежда тронула его за рукав, поздоровалась. Он ответил, кивнув отражению, и так они разговаривали дальше. Впрочем, Надины речи были кротки, в них не было опасного сарказма, и мало-помалу Филипп начал говорить с отражением своей студентки довольно уверенно. Тут, кстати сказать, открылась одна увлекательная подробность: Надино отражение в грязноватом стекле было гораздо моложе удержанного памятью оригинала. Встревоженный таким преображением, Филипп и сам не заметил, как развернулся лицом к собеседнице. И мутное стекло не обмануло его! Необъяснимо помолодевшая Надя сделала крохотный шажок от Филиппа.
– Зачем вы так смотрите на меня?
А поскольку Филипп замешкался с ответом, сообщила, что послезавтра Макс выходит на работу. И это, как сообразил Филипп, могло означать только одно: ребра Макса не тревожат и злосчастный поединок вот-вот состоится.
– Так, – сказал он металлическим голосом и уперся ладонями в подоконник. – Сейчас я иду к Максу и рассказываю… Я рассказываю ему все! Все, милая Наденька!
Умирающий аспарагус заметался под напором гневного голоса.
– Бедный вы, бедный, – грустно сказала Надя. – С вашими друзьями дружить, что пальцы в розетку совать. С ними ничего не сделать. Двое жаждут крови, третья одержима комплексом вины, и будьте уверены: своего любовника она истребит.
– Вам-то это все зачем? – с отчаянием проговорил Филипп. – Пусть бы оно без вас шло.
– Как-нибудь на досуге объясню, – сказала Надя, – если слушать захотите. Теперь вот что, будьте дома нынче ночью и завтра днем.
– Вы зайдете? Позвоните?
– Может быть, да, может быть, нет.
– Ладно, я буду ждать. Только знаете, последние дни я слишком часто стал вас ждать.
– Вам это не нравится?
– Я боюсь, что это не понравится вам.
– А вы не бойтесь.
Они вышли на набережную и незаметно для себя и почти без разговоров добрели до Петропавловской крепости. На лугу кронверка они уселись под деревом и молчали так долго, что Филиппу показалось – Надя забыла о нем. Он осторожно посмотрел на ее профиль, и Надя медленно повернула голову навстречу взгляду.
