Анатолий Курчаткин - Курочка Ряба, или Золотое знамение
— Слышал тут, дедусь, ваш разговор с бабусей, а у меня, видишь, пропадают.
Сердце у Игната Трофимыча трепыхнулось пойманной на крючок рыбой.
— Продаешь, что ли? — смятенно спросил он. То, что ему предлагается целая куча талонов на сахар, — это он понял, но вот почему именно ему?
— Что ты, дедусь, — продаю! — парень изумился. — Так отдаю. Пропадают, объясняю же! Разъехались, понимаешь, все, наоставляли мне, двадцать килограммов набрал уже, куда еще!
Игнат Трофимыч потерялся. И не нравилось ему все это, не было у него в привычке брать чужое, неприятно ему было чужое, плохо становилось от него, когда приходило в руки, а в то же время все звучал и звучал у него в ушах голос Марьи Трофимовны: «Оборотистей надо быть!»
— Чего у вас, мужики? — сунулся к ним какой-то алкоголический тип. — На сахар талоны? Почем торгуете?
— Иди, — сказал парень, оттесняя его плечом. — Не торгуем.
Надо брать, понял Игнат Трофимыч.
Марья Трофимовна, увидев у своего старого целую колоду талонов, даже привзвизгнула от счастья:
— Ой, дак молодец какой! Где взял?!
Из магазина они вышли с тремя полными сумками. И невезенье с ветчиннорубленной колбасой по три семьдесят, которая кончилась, и пришлось взять «Докторскую» за два двадцать, мокрую, как половая тряпка, хоть выжимай, полностью перекрывалось удачей с сахаром.
— Ну молодец! Ой молодец! — все не уставала повторять Марья Трофимовна.
Их благодетель стоял неподалеку от магазинного крыльца, курил с каким-то таким же в «вареной» куртке, только со светлыми усами и, увидев Игната Трофимыча с Марьей Трофимовной, заулыбался, тотчас же бросил сигарету на землю и шагнул к ним:
— Все в порядке? Отоварились?
Игнат Трофимыч не успел даже раскрыть рта для ответа — Марья Трофимовна уже запела, прямо соловьем рассыпалась:
— Ой, милок, это ты? Ой, спасибо тебе, так выручил — прямо и не знаю как! Теперь и долг отдадим, и с вареньем будем… а без варенья-то нельзя! И витамины зимой, и простуда если… да и для внучат! А то как же так! Всегда внучатам варенья на зиму, а тут ничего!
— Да, для внучат! — подхватил, все улыбаясь, парень. — Была возможность — как не помочь! Давайте поднесем, если по пути, — протянул он руку к сумке Марьи Трофимовны. — Нам на Апрельскую, а вам куда?
Марья Трофимовна обрадовалась:
— А туда же, милок, тоже на Апрельскую. — И отдала свою сумку, и в самом деле тяжеловатую для нее.
— Давай, тоже помогу, — протянул руки к сумкам Игната Трофимыча другой парень, смачно сплевывая на землю дотлевшую сигарету. Этот не улыбался и ничего до того не произнес, а только стоял рядом со смолоусым и, оглядывая Марью Трофимовну с Игнатом Трофимычем блеклыми морозными глазами, все перетаптывался с ноги на ногу.
Игнат Трофимыч отказался от его услуг:
— Ниче, ниче. Я могу.
— Ну, гляди, — сказал парень и пошел рядом пустой, и снова все молчал.
Тот смолоусый рядом с Марьей Трофимовной мел языком — пыль стояла столбом, а этот шел рядом — и молчал. Будто какой конвойный. Игнат Трофимыч предпринял было попытку заговорить с ним, но парень в ответ промычал что-то такое корявое, что Игнат Трофимыч тут же и отступился.
Неприятно это было — такое молчание рядом, и Игнат Трофимыч стал думать, как бы это расстаться с парнями, чтоб не обидеть их, поблагодарить — и расстаться, но пока он думал, они достигли узкого длинного прохода между двумя глухими дощатыми заборами, который на том пути, каким они непонятно почему пошли, невозможно было миновать, углубились в него — и стало поздно.
Смолоусый, что шел впереди с Марьей Трофимовной, вдруг остановился, бросив сумку с песком на траву, и заступил Марье Трофимовне дорогу. А сзади, почувствовало сердце Игната Трофимыча, заперты они с его старой тем, другим, и, оглянувшись, убедился, что так и есть: светлоусый стоял, широко расставив ноги, а руки были разведены в стороны и сжаты в кулаки, будто он изготовился к удару.
— А ну-ка, ты что! — бросился Игнат Трофимыч к загородившему путь смолоусому. — Ну-ка! Ну-ка! — попытался он стронуть того с места, но сзади его, будто медведь наложил лапы, схватил светлоусый и, пронеся по воздуху, поставил рядом с обомлевшей в непонимании Марьей Трофимовной.
— Не гоношись, папаша! — ласково сказал смолоусый. — Плохо не сделаем, обещаю. Талоны вам достали? Еще достанем. И не только талоны. Чего душа пожелает!
— Караул! Караул! — попыталась крикнуть Марья Трофимовна, осознавшая, наконец, что они с Игнатом Трофимычем угодили в какую-то ловушку, но вместо крика из горла у нее вырвался только сиплый, пережатый хрип.
— Тихо, бабка! — рявкнул светлоусый, отпуская Игната Трофимыча, и замахнулся на Марью Трофимовну кулаком. — Заткнись! Рыпаться не будете — все нормально будет! Разговор к вам есть!
— Оставь, уйди, оставь! — вцепился в его занесенную над Марьей Трофимовной руку Игнат Трофимыч.
— И ты заткнись, без шухеру чтоб! — стряхнул светлоусый Игната Трофимыча со своей руки. — Ничего с твоей бабкой не будет, какого хрена! Разговор к вам есть, свари калганом своим!
Вполне даже речистым оказался светлоусый, вовсе даже не таким молчуном, каким проявил себя вначале.
— Перестань, без грубостей! — приказал светлоусому другой, со смоляными усами. — Грубостей твоих еще только не хватало!
Светлоусый послушно отступил от Марьи Трофимовны с Игнатом Трофимычем, и тот, со смоляными усами, занял перед стариками его место.
— Ну, ясно? — спросил он. — Разговор к вам есть.
— Что за разговор, что такое?! — Игнат Трофимыч все еще пытался петушиться.
— Вот, это я понимаю, это по-человечески! — смолоусый так и расцвел, в улыбке его было одобрение. — Давно бы ближе к делу! А то вы всё не по-человечески. По-человечески надо! А то что же: родной сын в отпуск приезжает — а вы ему от ворот поворот. В коммуналке живет, повернуться негде, а вы золотые яйца — по двадцать копеек штука. Разве ж по-человечески?
Игнат Трофимыч слушал смолоусого и чувствовал, что весь он будто онемевает. Становится ледяным камнем.
— Откуда Витьку знаешь? — спросил он омертвелыми губами.
— Как же мне Витьку не знать, папаша?! — вскинулся в совершенно искреннем удивлении смолоусый. — Мы друзья с ним. Жаловался нам. Что у меня, говорит, за родители такие…
Марья Трофимовна вновь обрела, наконец, дар речи.
— Врешь, ирод, врешь! — просипела она.
— Я? Вру? — в голосе смолоусого была неподдельная обида. — Зачем нам врать. Мы к вам с предложением. Выгодным. Тысячу рублей за яйцо — устроит?
— Чего? — Игнат Трофимыч и не понял даже, что такое сказал парень.
Марья Трофимовна прокашлялась.
— Дак не принадлежат нам яйца, вы что, ребята! — увещевающе сказала она. Ужас ее прошел, а криком, дошло до нее, ничего не добьешься. — У нас там из гепеу сидят, сторожат, вы что!
— Но яйцо-то ведь не они берут?
А вот этого, про то, кто берет яйцо, не говорил Виктор «вареным» парням в пивной. Он даже и не знал того — не сообщал ему Игнат Трофимыч такой подробности.
И Игнат Трофимыч помнил об этом: что не сообщал.
— Откуда вы взяли, что не они? — уличил он смолоусого. — Они и берут, нас близко не подпускают.
— Не надо, папаша! Врать нехорошо! — Улыбка смолоусого была ласкова и победна. — Не они берут, вы берете, а-я-яй, на старости-то лет да врать!
Что ж из того, что не знал Виктор, кто берет яйцо. Он-то не знал, а в городе о том знал каждый третий, и, прожив в нем несколько дней и специально интересуясь этим, не узнать такой важной подробности было невозможно.
— Ты, папаша, и берешь, а? — сказал смолоусый. — Своей рукой. Так?
И Игнат Трофимыч не посмел больше перечить.
— Ну? — сказал он. — И что?
— Вот мы тебя ловкости рук и научим, — влез в разговор светлоусый. — Ловкость рук — и никакого мошенства!
А тот, со смоляными усами, все улыбался. И так ласково — будто испытывал к Марье Трофимовне с Игнатом Трофимычем особую, чрезвычайную нежность.
— Ладно, — уронил он. — Яйцо наше — вам полторы тысячи. За каждое. За каждое, подчеркиваю!
— Две! — неожиданно для Игната Трофимыча выкрикнула Марья Трофимовна. Не сказала, а именно выкрикнула.
На мгновение у Игната Трофимыча отнялся язык.
— Ты что говоришь, ты думаешь, что говоришь?! — зашумел он на свою старую, приходя в себя. Ступил к ней сердито — и замер: острое жгуче и страшно уперлось ему в бок под ребра.
— О-ой! — тоненьким блеяньем выкатилось из Марьи Трофимовны.
— Заколю, дед! — пошевеливая ножом, то надавливая им, то ослабляя упор, процедил светлоусый. — Заколю, как падлу!
— Ладно, хватит, — отвел его руку с ножом смолоусый. — Папаша уже все понял. Понял, папаша, да? — заглянул он в глаза Игнату Трофимычу. И засмеялся: — Иди, думай. С бабкой вместе. Даем две, уговорили. Думайте, а мы вас найдем. Плохого не сделаем, не волнуйтесь. Если гебешникам своим не скажете. Скажете — тогда пеняйте на себя. Из-под земли достанем.
