Наталья Лебедева - Миксы
А Лера смотрела какое-то кино и пила чай. Рядом с ней росла гора конфетных фантиков.
Всё это – и то, как вдруг успокоился Даня, и то, что Лера, казалось, приняла его условия и решила отдохнуть – казалось Валерику хорошим знаком. Он вдруг поверил, что всё ещё может сложиться нормально.
Лера поймала его, когда он переносил со второго этажа на первый своё постельное бельё.
– Постой со мной на крыльце, – попросила она почти смущённо.
– Конечно, – кивнул Валерик. – Конечно.
Он сбросил на стул простыни и вышел вслед за Лерой в тёмную освежающую ночь.
Лера уселась на перила крыльца. На неё падал жёлтый свет из кухни. Она молчала.
Валерику показалось, что она ждёт каких-то слов от него, и он заговорил, теряясь и глотая окончания слов:
– Лера, всё будет хорошо. Правда. Ты отдохнёшь, поправишься... К осени мы вернёмся в город и будем просто жить... Нормально жить... Малыш подрастёт. Будем водить его... Ну, например, будем водить его в цирк. Усадим его между нами и станем показывать лошадей и собачек. Детям это нравится, вот увидишь!
– Цирк бесчеловечен.
В Лерином голосе вновь зазвенели угасшие было резкие нотки, и Валерик испугался. Он не хотел бесконечного повторения истерик и срывов. Он готов был отдать всё за обычный человеческий суетливый покой.
– Но почему? – почти в отчаянии вскрикнул он. – Не все же дрессировщики бьют животных. Далеко не все!
– Цирк унижает достоинство животного, – ответила Лера. – А это хуже...
– Как это? – упавшим голосом спросил Валерик.
– Да просто. Цирк был бы искусством, если можно было бы допустить, что само животное осознаёт природу искусства и воспринимает своё выступление как демонстрацию искусства, то есть, того, что недоступно большинству соплеменников. Но ведь это просто заученные кривляния. Поднимание ног. Прыжки. И больше ничего.
– А человек? Всё же большинство номеров в цирке показывают люди...
– А большинство людей точно так же не осознают природы искусства, и для них всё это тоже заученное задирание ног и виляние голым задом. Точно такая же унизительная штука.
Лера пристально смотрела на Валерика, и ему вдруг пришло в голову, что она просто играет, хочет выбить почву у него из-под ног. А может быть, скрывает за этими словами какие-то другие смыслы.
И Лера вдруг опустила голову, словно поняла, что разгадана.
Из-под упавших волос, едва слышно, она проговорила:
– Когда я в последний раз была в цирке, там был номер: акробаты на подкидных досках. Трое. Очень красивые. И вот номер почти окончился, акробат начал выполнять сложный прыжок с несколькими переворотами и приземлился на доску только самыми пальцами ноги. Он секунду балансировал, пытаясь удержать равновесие, потом стал падать вниз, потом, кажется, решил, что лучше спрыгнуть и перекатиться через голову, но было уже поздно, он не успел, ударился об арену плечом и ухом... Шея у него странно изогнулась, а потом он замер. Лежал на животе, не двигаясь, и правая нога у него была согнута и подтянута к боку, как у лягушки... Его унесли за кулисы.
Кажется, Лера заплакала. Там, за густыми волосами, Валерик не мог видеть её глаз. Он был испуган, и его сердце колотилось о диафрагму.
– Лера, Лера, я не знал... Прости... Прости...
– А что – "прости"? – Лера подняла голову, и Валерик увидел её злые, а вовсе не заплаканные, глаза. – После второго отделения он как ни в чём не бывало выскочил на парад-алле.
Она смотрела на Валерика ещё минуту, словно пыталась понять, способен ли он уже взорваться от злости, а потом вдруг сникла, словно сдулась надувная игрушка. "Пшшшш..." – Валерик готов был поклясться, что слышит, как с тихим свистом воздух выходит из её груди, хотя, возможно, Лера просто выдохнула.
– Прости, я такая гадина, – сказала она, глядя в темноту огорода. – Я и сама не знаю иногда, зачем говорю такое... На самом деле, я просто не люблю цирк. И, скорее всего, безо всякой красивой или трагической причины. Все эти мои истории – просто трагическое нытьё. Знаешь, вот как ноют алкоголики. Впрочем, папаша-алкоголик... Наследственность...
– Да брось ты! – Валерик почувствовал, что сейчас, именно теперь, может к ней пробиться. – Всё это красивая утешительная сказка: про наследственность, предопределённость и "какой-то-такой-характер". Все люди хотят быть особенными, и некоторые придумывают в своё оправдание всякую хрень. Только правда в том, что ты особенная не из-за своего отца, а за счёт своего сына, которого ты бросаешь из стороны в сторону, как плюшевого мишку, который сейчас нужен, а сейчас уже мешает. К тому же Генка никогда не пил.
– Он мне не отец.
– Он вырастил тебя как отец.
– Нет, нет... – Лера мелко затрясла головой. – Он отстранялся от меня. Оставался чужим. Я, собственно, была ему не нужна. Кажется, Гена думал обо мне как о чём-то, что развлекает и утешает его жену. А для меня он был просто никем. Нет, вру. Он был человеком, который водил меня в детский сад. Я ненавидела сад. Знаешь, за что в первую очередь? Потому что надо было спать днём. И дело было не в самом сне. Просто мне казалось тогда, что спать можно только дома и только ночью. Это было что-то интимное, что приходилось делать у всех на глазах. И из-за сна казалось, что меня отдают в сад не на один день, а на два. Я называла сон "садиковская ночь". И Гену я ненавидела за то, что он каждое утро обрекал меня на садиковскую ночь.
– И ты совсем не любила его? Ты же была совсем маленькой, когда тебя усыновили. Он для тебя должен был быть отцом...
– Любила. Один раз. И, что самое смешное, тоже из-за сада. Помню, была зима, вечер, темно... Мы гуляли на улице в ожидании родителей, гуляли у самой калитки, а за ней был тротуар и раскатанный желтовато-серый ледок, небольшая горочка, которая ныряла с тротуара на подъездную дорожку. Мальчишки стали исподтишка выскакивать за калитку, кататься и забегать обратно, потом расхрабрились все, а потом воспиталке надоело это броуновское движение, и она загнала всех на участок. На участке было скучно и нечего делать, и все смотрели на ледок, но никого уже не выпускали... И тут пришёл Гена. Я вышла с ним за руку на улицу и попросила прокатиться. А он был в хорошем расположении духа, никуда не спешил, и я съехала на глазах у всех раз, наверное, десять. Как мне завидовали! Тогда – да, тогда я его любила. А больше – нет. Нет, никогда. Видишь: и тот мне не отец, и этому ты отказываешь в праве оставить мне в наследство хоть алкоголизм... И что же мне делать? Лёва меня бросил, даже ты из-за меня бесишься и делаешь странные вещи. А другой я быть не могу...
– Ты можешь попробовать быть другой.
– Не могу. Эта твоя мантра – такая же сказочка для тех, кто не хочет принимать особенных людей. Нет доказательств, нет ни критерия, ни ориентира, чтобы проверить, посмотреть, чья сказочка правдивее. Я хотела опереться на тебя, а ты тоже ушёл... К уродкам, к близняшкам.
– Может быть, я и ушёл. Убежал от того себя, который был тебе нужен. Но я остался с мальчиком...
– Почему ты зовёшь Валеру мальчиком? У него есть имя. Я заметила: ты никогда не зовёшь его по имени.
– Я зову. Не говорю только при тебе.
– Почему?
– Потому что я не могу звать его Валерой. Я дал ему другое имя. Понимаешь, это имя делят слишком много людей: я, ты, Лев... Оно лопнет, если пытаться растянуть его ещё на одного человека. И я решил, пусть у него будет имя, которое не надо делить и растягивать.
– И... Как ты его зовёшь?
– Даня.
– Не смей так его звать! Я – его мать, и я даю ему имя. Слышишь?!
– Слышу.
Они оба замолчали. Потом почти одновременно двинулись к двери и вошли в дом.
Даня спокойно проспал всю ночь и открыл глаза лишь под утро. Было часов семь утра, и к тому времени Валерик тоже уже не спал. Он лежал и думал о Лере, о Льве – о многих вещах. И в том числе о том, что впервые в жизни ему душно в тёплом доме.
Наверное, именно из-за духоты он и отправился с Даней на речку: накормил, одел и просто понёс на руках, безо всякой коляски. Было прохладно, в кустах вовсю трещали и пели птицы, небо было высоким и синим-синим. Даня пришёл от прогулки в восторг. Он тыкал туда и сюда своими пальчиками и что-то восторженно лепетал всю дорогу, а иногда бодал Валерика и пытался присосаться к плечу. Он прижимался тесно-тесно, и Валерик испытывал восторг благодарности.
Они пришли на берег и уселись на старой, серо-коричневой скамье. Рядом рос куст жасмина, и Даня принялся обрывать светло-зелёные широкие листья, а Валерик просто сидел и смотрел на реку и на разноцветные полоски поездов, изредка мелькавшие на мосту.
На другом берегу уже появились купальщики. Между двумя крупными, жирными, бледными, как пастила, мужскими телами мелькала чёрным шариком мальчишеская голова.
Валерик позавидовал. Ему казалось, надо обладать какой-то неистощимой энергией, чтобы прийти на реку ранним утром и насладиться прохладной водой, безлюдным берегом и звонким жаворонком, который вверх-вниз летал над широким лугом, выстраивая успокаивающую кардиограмму.
![Гарольд Пинтер - Лифт [= Кухонный лифт]](/uploads/posts/books/271557/271557.jpg)
