Александр Рекемчук - Дочкина свадьба
Вообще-то ему не хотелось заходить: день выдался уж очень жаркий. Вся рубаха мокрая. Лучше бы искупаться сперва. И получку верней бы сперва отдать Раисе, а потом из той получки выпросить.
Однако нельзя отказываться, если товарищ приглашает, друг-приятель, сосед через забор. К тому же с получки — святое дело.
У платформы ларек. Хитрый домик. Целый день закрыт, а как люди на работу едут и с работы — открывается, милости просим. Стоит очередь: желающие — при деньгах, и сочувствующие — без денег. Ванька Ядрин, хрюнинский пастух, прибежал запыханный, три версты отмахал, стадо в лесу бросил — его пустили без очереди, потому что Ваньке еще и обратно бежать три версты.
Сереня и Витька выпили по сто, закусили плавленным сырком. А еще бутылку взяли с собой.
И потопали к деревне.
Я люблю тебя, жи-и-изнь,
Что само по себе… —
дорогой запел Сереня, была у него такая слабость: петь, когда выпьет. И громко поет, вся деревня знает, когда Сереня выпивши. Но голос, между прочим, у него хороший, смолоду, когда еще на Маньке не женился, в самодеятельности выступал.
Вот и о-окна зажглись,
Я ш-шагаю с работы…
Перво-наперво была услышана эта песня во дворе Нюшки Крайней. В Хрюнине Нюрок да Нюшек — полдеревни, потому их различают по прозвищам. И вот эта Нюшка звалась Нюшкой Крайней, потому что дом ее самый крайний, когда идешь от станции. И, само собой, пение Серени было тут услышано раньше всего.
Услыхал его Тимофей Акимович, Нюшки Крайней муж, который с прошлого года жил по инвалидности: ему на лесопилке оттяпало три пальца циркулярной пилой. И он теперь получал пенсию, маленькую, однако, за три пальца большой не схлопочешь. С тех пор Нюшка Крайняя взяла над ним строгую власть, пить не давала нисколько, на питье зарабатывать надо, а он не зарабатывал, нещадно эксплуатировала его по хозяйству. У них корова была, очень породистая высокоудойная корова, едва ли не половина всех хрюнинских дачников питалось парным молоком от этой коровы. И Нюшка с Тимофеем изо всех сил трудились на эту корову. Вечерами Тимофей Акимович тщательно окашивал зону отдыха, и вдоль берега, и на горке, где стояли деревянные, ярко раскрашенные грибки, и на лесных опушках, и в самом лесу. Когда совсем стемнеет, привозил траву домой на тележке. Тут же и сушили.
А в данный момент сено складывали под крышу. Сама Нюшка Крайняя стояла на чердаке, а Тимофей Акимович подавал ей на вилах. Чердак был высоко, и ему еще приходилось взбираться ступеньки на две по лесенке, прислоненной к стене.
— Чего там? — закричала мужу Нюшка Крайняя, ожидая новой подачи.
Но Тимофей Акимович, услыхав знакомое Серенино пение, прекратил подачу и смотрел сквозь решетчатую ограду на приближающихся. Он знал, что у них сегодня получка. Догадался, с чем идут ребята.
А веселый Сереня, для пущего куража, вытащил из кармана поллитру и стал ею приветственно крутить в воздухе.
Тимофей Акимович замер, как легавая на стойке.
— Ну, чего там?.. — сердилась наверху Нюшка.
— Составляй компанию, Акимыч! — заглянув через забор, предложил Сереня.
Он был добрый, Сереня, любил компанию. И жалел Акимыча, который теперь сидел на пенсии. И еще, по правде сказать, Серене не хотелось идти домой. Он еще не настолько был пьян, чтобы не бояться своей Маньки. И еще не такой он был пьяный, чтобы Манька сама его забоялась. Поэтому он правильно сообразил, что лучше всего раздавить эту поллитру в крайнем дворе, во дворе Нюшки Крайней, с Акимычем.
— Вы что там, а?.. — почуяв недоброе, высунулась с чердака Нюшка.
Но было уже поздно.
Тимофей Акимович быстро убрал деревянную лестницу, положил ее наземь.
Теперь хозяйке было не слезть.
— Я сейчас, ребятки, — засуетился он. — Я сейчас. Стаканчики…
И скрылся в доме.
— Тимофей! Немедля поставь лестницу… — приказала Нюшка, не видя, что он исчез.
— Здравствуйте, Анна Степановна, — поклонился ей в пояс Сереня. — Как поживаете? На зиму сенцом уже обеспечены?
Нюшка Крайняя нагнулась, стала шарить, искать, чем бы запустить. Да не нашла.
— А вам оттудова, Анна Степановна, Москву не видать? Телебашню хотя бы?
— Ух, гад… — остервенела Нюшка.
А из дому на рысях выбежал Тимофей Акимович.
— Вот, ребятки. Стаканчики… Погодите, я сейчас.
И кинулся к ближайшей грядке. Зашуровал куцепалой рукой в ботве. Вернулся, держа горстку крохотных огурцов, колючих, с еще не отсохшими желтыми цветочками на рыльцах.
— Вот, закусочка, — сказал он, избегая смотреть на чердак.
Сереня сдернул печать и торжественно разлил в три стакана.
Нюшка разразилась сверху страшным для ушей, замысловатым, отборным, тягучим, как надгробное причитанье, коренным хрюнинским матом.
— За ваше здоровье, Анна Степановна! — сказал Сереня. — Будьте здоровы.
Они все трое чокнулись стаканами.
— Тимофей, а, Тимофей… — вдруг ласково и тихо позвала Нюшка. — Поставь лестницу. Я вам яичек принесу, у меня сварены.
Они выпили.
— Бр-р-р… — замотал головой Акимыч, вслушиваясь в самого себя, как она пошла.
Я люблю тебя, жи-изнь,
Что само по себе… —
снова затянул Сереня.
Хорошо тут было, в тенечке, под яблоней с уже осыпанной завязями ветками.
— А тебе, Витька, будет дома, — мстительно сообщила Нюшка. — Скандал будет.
— Какой еще скандал?
— А такой. Ты у бабы Нюры икону своровал? Образ… Своровал. Уже с утра было крику. И зачем — тоже известно: дачнице своей поднес, что в палатке живет… Ластишься к ней? Ну, погоди. Райка уж про это знает.
Сереня ободряюще подмигнул Витьке. Не боись, мол. Ну, попадет маленько. Так и мне того не миновать. А уж Тимофею — ему будет полная кара.
— И на кой бы ей, прости господи, лярве эдакой, образ божий? — не унималась под крышей Нюшка.
— Вы, тетя Нюша, не очень-то… — обиделся и вспыхнул Витька. — Язык не распускайте.
— А ты мне как смеешь указывать? Я на своем дворе или на твоем? На своем дворе, в своем доме. Что хочу — то и скажу!
— Ты пока не в доме, а на крыше сидишь, Анна Степановна, — уточнил Сереня. — Вроде как птица. Ну, покаркай…
— Тимофей! — заорала Нюшка. — Ставь лестницу — я вас всех сейчас…
— Давайте, ребятки, давайте. Скоренько… — заторопил обреченный хозяин.
Они разлили все, что осталось, выпили.
— Осрамил святую икону, грех-то какой взял, — заметив, что водке конец и теперь воевать ужо не из-за чего, укорила напоследок Витьку Нюшка Крайняя. — Будет тебе от бога наказание.
Витька отмахнулся лениво.
— Ладно вам… Все это, тетя Нюша, вранье. Пережитки у вас.
— А ты не скажи, — заступился вдруг за жену Тимофей Акимович. Он тоже уяснил для себя, что водке конец, и к нему вернулась некоторая степенность, рассудительность. — Не скажи, Витек… Вот случилась со мной такая история.
У Витьки и Серени сразу сделались скучные лица. Потому что они эту историю знали наизусть, сто раз слыхивали, если не двести. За всеми пьяными хрюнинскими столами Тимофей Акимович обязательно излагал эту историю. Всей деревне надоело. Им тоже…
Но, разомлев от жары и водки, они оба разнежились тут, в тени, под яблоней, и встать на ноги, уйти — просто не было сил. Оставалось слушать.
— Вот какая была история… Воевал я в сорок пятом около Берлина. Уж под самый конец войны. Взяли мы там городишко — Франкфрукт на Одере. Маленький городишко, но красивый. Кирка там была одна очень красивая — церковь. Захожу я туда, просто так, взглянуть… Поднял голову — ахнул: купол до того высокий, что даже страшно. До самого неба. А под куполом голуби порхают, вертятся…
Тимофей Акимович прервал свой рассказ, оглянулся. Его напугала зловещая тишина — там, под крышей дома.
Но в чердачном проеме, вместо злого лица Нюшки, теперь был виден ее же мирный зад. Нюшка, намаявшись работой да накричавшись, заснула в мягком сене. Она эту историю, поди, тоже слыхала раз тысячу.
— Да, — продолжил успокоенно Тимофей Акимович. — Голуби… И дернуло же меня что под руку. Вскинул я автомат, прицелился туда, вверх, выстрелил — в птицу хотел попасть. И на кой она мне была?.. Просто побаловаться захотелось, ведь парнишкой совсем воевал, девятнадцати лет… Не попал я в голубя, в купол попал. Засмеялся сам над собой и ушел. А на другой день…
Он значительно поднял палец: вот тут-то, мол, и будет самое главное.
— На другой день потерял я автомат. Хрен его знает, как потерял: был под рукой — и нету… Спер кто? А зачем — у каждого свой был. Немцы украли? Так ведь знали уже, что капут, присмирели… Только нету моего автомата. Ну, доложил начальству. Посадили меня на губу. Потом трибунал: за утерю оружия. Лишение всех наград и — срок. Прямо из Франкфрукта повезли в Воркуту. А теперь смекай, Витя, с чего началось это: захожу я в кирку…
