Алексей Кирносов - Два апреля
- Иван Андреевич, кажется, я вижу пароход.
- Как вы можете видеть то, что не видят с мостика? - спросил Овцын.
- Там же Соломон Борисович, - сказала Ксения.
- Ах, да... Посмотрите пока на дверь, я оденусь.
- Сперва я увидела ракету, - сказала Ксения, глядя на дверь, потом пригляделась - солнце очень слепит в той стороне - и мне показалось, что черная точка. Наверное, пароход...
Овцын поглядел на время. Он проспал три часа. Солнце сейчас должно быть именно там, откуда придет «Шальной».
Поднявшись на мостик, он посмотрел на юго-восток, ничего там не увидел ослепленными солнцем глазами и пошел в рубку.
- Какие новости, краб? - спросил он Соломона.
- Да никаких, - сказал Соломон.
- Рацию слушал?
- Минут сорок назад.
- Включи-ка.
Овцын достал из футляра фильтры, надел на объективы бинокля и вышел на мостик. Он долго шарил биноклем по темно-фиолетовому морю и светло-фиолетовому небу и, наконец, нашарил черный столбик на горизонте, немного правее того направления, откуда он ожидал «Шального», Он отнял от глаз бинокль. Море стало темно-синим, а небо светло-синим, и черный столбик не пропал, а превратился и точку. Если бы, поднявшись на мостик, он посмотрел не под солнце, а правее, он увидел бы ее.
«Тем не менее у Ксении отличные глаза», - подумал он. Впрочем, ей помогла ракета.
- Капитан, - позвал Соломой из рубки. Соломон никогда не называл его по имени при матросах, никогда при матросах не говорил ему «ты». - «Шальной» вызывает!
Овцын отобрал у Соломона трубку, услышал голос Бориса Архипова, стал говорить до противности самому себе нежным голосом.
- Отец, ты меня видишь?
- Давно уже, - сказал Борис Архипов. - Сияешь под солнцем, как айсберг.
- Значит, это ты там на зюйд-зюйд-осте?
- Конечно, кто же еще. Сюда и моржи не заплывают.
- Ты в норме?
- Да так... Процентов на девяносто пять.
- Люди целы? - спросил Овцын. У него захолонуло сердце.
- Целы, целы. И уже обсохли.
- Остальное пустяки, - сказал Овцын, и сердце отпустило. - А все-таки, что у тебя?
- Физиономия помята. Клюз выскочил, пробоинка в форпике.
- От этого не тонут, - сказал Овцын. - Знаешь, кто тебя первый заметил?
- Погоди, дай подумать... Ксюша?
- А как ты додумался?
- Иначе ты бы не спросил.
- Это точно. Она.
- А ты, паршивец, спал?
- Ыгы...
- Друзья - они все такие. Ну, поспи еще час, сынок. До моего прибытия.
- Я не буду спать, отец, - сказал Овцын. - Я буду целый час думать о том, как я тебя люблю.
- Тоже приятное занятие, - сказал Борис Архипов. - А может, ты попросту снимешься, да пойдем к Вайгачу?
- К чертям! - сказал Овцын. - Ты подойдешь, станешь на якорь, можешь даже ошвартоваться у моего борта - море спокойное. И будешь отдыхать ровно сутки. Не спорь, теперь я опять командир отряда.
- А я и не спорю, - засмеялся Борис Архипов. - Команда здорово притомилась. Пусть отдохнет. Сынок, попроси Ксюшу, чтобы она накрыла ужин у тебя в каюте.
- О таких вещах ее просить не надо. Она сама догадывается, - сказал Овцын.
- Вот я и говорю... - Борис Архипов вздохнул так, что в аппарате послышался сухой треск разрядов.
21
Со всех судов взлетали в воздух ракеты, когда «Кутузов» входил в бухту Варнека. Теперь, на спокойной воде, под ярким солнцем, вблизи берегов, он опять казался прекрасным, могучим и совершенным.
«Хорошо, что Эра видит нас так и только так, - думал Овцын, выбирая глазами место, где положить якорь. - Хорошо, что она не видела нас корчащимися и блюющими. Хорошо, что она не знает, как мы не перевернулись одной только божьей волей, когда пошли на зюйд от Колгуевского берега, и волна била и била в борт, и ничего нельзя было сделать, и все технические описания трепетали своими страницами, потому что в соответствии с ними мы давно уже лежали на дне морском». Он подумал, что Эра смотрит, конечно, с «Гермеса», как он становится на якорь, и думает о нем. Может быть, Згурский снимает. И все судят - как, что, умело ли, красиво ли...
Он передал микрофон старпому, сказал:
- Валяйте сами, Марат Петрович. Во-о-он туда, - показал он пальцем. - Ни фута ближе к берегу. Чуть не доходя можно.
Ушел в каюту и позвонил Ксении. Не ответили. Он позвонил в салон, потом в рубку. Подошел матрос, он велел позвать старпома, сказал:
- Марат Петрович, найдите буфетчицу - она где-то на палубе глазеет. Пришлите ко мне.
Он слышал, как гремит якор-цепь, знал, что только идиот может в такой момент отрывать человека, командующего постановкой на якорь, и знал, что пораженный старпом обалдеет и поэтому не станет его презирать. Всегда на него в конце этапа наваливалось что-то бессмысленное и необъяснимое, и он часто совершал такие идиотские поступки и всегда уходил с мостика, и убегал от людей, и хотел не видеть конца. Он никогда не ставил точку.
Он разделся донага впервые за четверо суток, - подошел к буфету, раскупорил коньяк, хлебнул.
Удивился, что нет у него никаких мыслей. Одно стучит в голове: «Эра, эра, эра, эра, эра...» Подбежал к окну, отдернул материю, увидел, что с борта «Гермеса» спускается шлюпка. Отвернулся, чтобы не видеть, как Эра не сядет в шлюпку. Он знал, что она не сядет в эту шлюпку.
Зашла Ксения, прикрыла дверь, спросила спокойно, будто он и не был голым, будто она навидалась голых капитанов по самые уши.
- Я нужна, Иван Андреевич?
- Да, Ксана, - сказал он, тоже не испытывая смущения. - Приведите каюту в порядок. И выберите мне самую чистую одежду. Я по вашей же милости в таком положении, что не знаю теперь, где у меня что.
- Наденете финскую рубашку, - сказала Ксения. - Костюм у вас глаженый.
- А цветы? - спросил он.
- И цветы, - сказала Ксения. - Все будет. Идите в ванную.
Она принесла ему в ванную белье и костюм. Не взглянув на него, намыливающегося, вышла; и тут же Овцын услышал рокочущий бас Иннокентия Балка. Капитан Балк ворвался, поцеловал Овцына в намыленную физиономию, сказал, присев на крышку унитаза:
- Овцын, я изучил ваши маневры. Это поэма.
- Это мучительные судороги утопающего, - сказал Овцын и выключил душ. - Если бы не сел Архипов, сел бы я, и вся поэма превратилась бы в погребальное пение.
- Это хрестоматия, - отмахнулся Иннокентий Балк. Я не о том. Я не могу представить, как вы заставили вашу колымагу при норд-осте в семь баллов обогнуть Колгуев с юга, не перевернуться и не сесть на кошки!
- Этого и я не могу себе представить.
- Я удивляюсь, как вы не поддались соблазну зайти в Бугрино, где вы непременно потерпели бы аварию! И вообще, откуда вы знаете то место, где отстаивались на якоре?
- Когда я тянул военную лямку, мы там тралили. В двадцать шестом квадрате. И отстаивались от норд-веста как раз на том месте. У меня есть некоторый опыт, Иннокентий Юрьевич, - сказал Овцын. - Я молодой капитан, но довольно старый моряк. Я не утону не то что на «Кутузове», но и на арбузной корке.
- На арбузной корке плавать проще, - сказал Балк. - Она непотопляемая.
Овцын подтянул галстук, надел тужурку, поправил перевернувшийся капитанский значок.
- Иннокентий Юрьевич, - сказал он, - мне сейчас наплевать с самого высокого громоотвода на мореходные качества разнообразных плавсредств.
- Здесь ей было бы грустно, - сказал Балк. - Я не взял ее.
- Она просилась?
- Дала понять.
- Так...
Он вышел из ванной, нажал звонок к вахтенному штурману, жал его долго, пока не прибежал всполошившийся Соломон.
- Мотобот на воду, - сказал Овцын. - Быстро!
Не рискнувший спросить что-нибудь Соломон побежал выполнять. Балк прошелся по каюте, уселся на диван, закурил.
- Овцын, - позвал он, - послушайте, ведь люди созданы богом не только для того, чтобы споспешествовать исполнению ваших желаний. Конечно, Эра Николаевна больше хотела, чтобы вы пришли к ней, а не наоборот.
- Слова... - сказал Овцын.
- Тогда не надо было отпускать ее ко мне. Я разочаровываюсь в вас, Овцын, - зевнул капитан Балк. - Вы не умеете держать марку. Боюсь подумать, что все симпатичное в вас от опыта, а не от вдохновения.
- Если во мне есть симпатичное, - сказал Овцын, - так оно от Эры Николаевны. Раньше его не было, можете мне поверить, я честный инспектор для самого себя.
Он надел фуражку и через дверь веранды прошел на шлюпочную палубу. Мотобот был уже на воде. Он съехал вниз по тросу, отодвинул моториста и сам включил двигатель. Рулевой, не спрашивая, повел катер к «Гермесу».
Овцын нашел ее в каюте, и, когда кончилось долгое объятие, она сказала:
- Я страшно волновалась за вас.
- Почему «за вас»? - спросил он.
Она засмеялась:
- Ну, потому что не только за тебя, а за вас всех. Ты очень устал?
- Сейчас уже все в порядке, - сказал он.
- Меня Иннокентий Юрьевич все время теребил, заставлял двигаться, кормил черными сухарями. Стало страшно, когда пошел снег... Ты волновался за меня?
