Андре Бринк - Сухой белый сезон
Я остановился у ворот, за которыми начиналась территория фермы. Луи вышел из машины, растаял в темноте и некоторое время провозился с воротами. Ему пришлось открывать их вручную, приводного механизма почему-то не было. Скорее всего, украден черномазыми мальчишками. Только не уследи, растащат все.
Когда Луи наконец справился с воротами, послышался собачий лай и голоса из хижин, расположенных за домом. Кое-где виднелись огни костров. Два года назад они спалили своими кострами все сено. Нам пришлось покупать корм для скота. Кроме того, во время пожара сгорел ребенок. Дорога к дому была в жалком состоянии, сплошные рытвины и камни. Я вздрогнул и забеспокоился, когда в тело «мерседеса» врезался здоровенный камень. Что бы ни говорила мать, но на ферме без мужской руки не обойтись. Там, где дорога круто сворачивала вправо, огни терялись в темноте. Оттуда слышались голоса. Расселина, прорезавшая кишки земли задолго до появления здесь человека. Возможно, этот сдвиг обнажил более глубокие и плодородные слои почвы, а может быть, края расселины обвалились, открыв дорогу для воды. Ибо в былые дни долина была воистину цветущей и райской, заросшей девственным лесом, с родниками и источниками: здесь росли даже пальмы и папоротник, хлебное дерево и дикие фиговые деревья, кустарник и неприхотливые алоэ.
У ограды, увитой зеленью, я остановился и хотел снова послать Луи открыть ворота, но кто-то уже открыл их. Три огромные дворняги мчались к машине, заливисто лая и размахивая хвостами, в свете фар они казались молодыми львами. Я проехал мимо сарая, в котором стояли разбитый фургон и трактор. Рядом валялась сломанная борона, под деревом пара старых шин, чуть подальше виднелись птичник и низкая стена свинарника.
Выключив фары, я увидел мать, поджидавшую нас у дверей кухни, возле цистерны с водой: высокая, прямая, жилистая, седые волосы собраны в тугой узел. На ней был грязный белый передник поверх рабочего комбинезона. Спокойная, практичная, не управляемая другими женщина, какой я знал ее всегда, женщина, никогда не делавшая скидок на свой возраст, даже теперь, в семьдесят лет. И все же, лишь темным силуэтом просматриваясь сейчас на фоне освещенной кухни, она казалась очень одинокой — тем одиночеством, которое присуще людям, никому не позволяющим заглянуть себе в душу, за деятельный или гордый фасад, и о котором, может быть, они сами не подозревают.
В руках у нее было что-то похожее на младенца. Подойдя ближе, я разглядел, что это и в самом деле был ребенок, спокойно и уютно лежавший у нее на руках. Так она меня и поджидала.
Я поцеловал ее. Одной рукой — в другой у нее был ребенок — она обняла меня и прижала к себе с порывистостью, сильно контрастирующей с ее гордой осанкой. Когда она отпустила меня, на глазах у нее были слезы. Чтобы не смущать ее, я сделал вид, будто ничего не заметил.
— Ты поздно, сынок. — Даже в шестьдесят я останусь для нее сынком. — Что-нибудь случилось?
— Да нет. Просто не смогли выехать раньше из Претории.
— А что ты делал в Претории?
— Были дела, — коротко ответил я и позвал Луи: — Принесешь вещи, хорошо?
— С тобой только Луи? Ты ничего не сообщил в телеграмме, и я все гадала.
Я не понял, разочарована она или обрадована.
— Приехать всем семейством не удалось.
— Элиза не захотела? — подозрительно спросила она.
— Ильзе нужно в школу, мама.
Она отвернулась и поглядела на подошедшего Луи.
— Боже мой, ты стал настоящим мужчиной за то время, пока мы не виделись.
Он нахмурился и, проходя в дом, наклонился, чтобы она могла поцеловать его.
— С ним стало трудновато после Анголы, — сказал я, понизив голос.
— Его дед гордился бы им. Они ведь задали перцу этим террористам, правда? Он помогал делать историю.
— Я не очень уверен в этом. — Я прошел следом за нею на кухню. — А чей это ребенок?
Она повернулась ко мне и откинула край одеяльца, приоткрыв черную головку с огромными глазами.
— Мать принесла его сегодня днем. Желудочный грипп. Пытаюсь подлечить его. Эти люди, знаешь, всегда ждут до последнего.
— Добрый вечер, баас, — послышалось из угла кухни.
Я увидел чернокожую старуху.
— Добрый вечер, Кристина. Как живешь-можешь?
— Хорошо, баас. Спасибо, баас.
— Давай, поторапливайся, — сказала ей мать. — Ставь ужин на стол. Нечего стоять, будто на тебя столбняк нашел.
В кухне была еще одна чернокожая женщина. Я разглядел лишь молодое лицо с высокими скулами и блеск глаз. Она опустила голову, когда заметила, что я смотрю на нее.
Мать отдала ей ребенка.
— Держи его, Токозиль. — Она говорила на коса. — Если проснется ночью, дай ему лекарство. Утром можешь снова принести его ко мне.
Она прошла вслед за мной через столовую в комнату для гостей.
— Я приготовила постель в моей комнате, думая, что ты приедешь с Элизой. Но вам с Луи, наверное, будет лучше здесь.
Белые, туго накрахмаленные покрывала на постелях, тусклое поблескивание медных шариков на спинках кроватей. В комнате пахло мастикой и мылом. Около умывальника висели чистые полотенца.
— Располагайся, сынок. А потом приходите ужинать.
— Я не хочу есть, — сказал Луи, когда она вышла.
— Ну что-нибудь проглотить тебе придется. Ты же знаешь бабушку.
Он все же пошел ужинать. В столовой, освещаемой газовой лампой, нас ожидал обильно уставленный стол.
— Вы долго ехали, нужно подкрепиться, — сказала мать. — Помолимся, сынок?
Я машинально прочел молитву:
— «Хлеб наш насущный…»
Мать принесла копченую баранью ногу, копчением она занималась еще при жизни отца. Потом стала наполнять наши тарелки. Жареный картофель, сладкий картофель, рис с изюмом, компот из персиков, всевозможные овощи. Одному богу известно, где она раздобыла все это среди зимы.
В кухне заплакал ребенок.
— Закрой среднюю дверь, Кристина, — громко крикнула мать, не отрываясь от своего занятия.
Тускло горела газовая лампа.
— Что с генератором? — спросил я. — Ты сидишь без электричества?
— Вышел из строя позавчера. А этот Мандизи когда хочет, тогда и делает. Говорить с ним бесполезно, он просто смотрит на тебя и молчит.
— Я завтра разберусь.
Она засмеялась:
— А что ты в этом понимаешь? Пусть уж лучше Луи попробует. У него руки ловкие.
— Я разберусь с Мандизи.
— Если он тебя послушает.
— Как ты можешь жить здесь одна, полагаясь только на свои силы? Так долго не может продолжаться.
— А, не начинай все сначала, сынок. Здесь могила твоего отца, здесь должны похоронить и меня.
Сейчас мне не хотелось углубляться в эту тему. Мы ели в молчании. Луи только ковырял еду на тарелке.
— Ты так и не сказал, зачем приехал, — обратилась ко мне мать, когда Кристина унесла посуду. — Так вдруг, всего на несколько дней.
В коридоре часы пробили половину чего-то. Должно быть, половину двенадцатого.
— Поговорим завтра. Сегодня мы все устали.
— С твоим сердцем опасно ездить так далеко.
— Я прекрасно себя чувствую.
— По-моему, ты похудел.
Кристина принесла кофейник, три большие белые чашки и сахарницу.
— Мне без сахара. Спасибо, мама.
Ночь тяжело навалилась на нас. За дверью снова заплакал ребенок. Мать вышла. Я попытался разглядеть выражение лица Луи.
— Устал, Луи?
— Не слишком.
— Пора спать. Завтра будет трудный день.
— Что я должен делать?
— На ферме дел достаточно. А начать можно с хорошей прогулки.
— Зачем ты привез меня сюда?
— Я думал, тебе будет полезно развеяться.
Он не ответил.
Спустя несколько минут я встал, прошел по коридору и вышел во двор. Черные очертания холмов, отчетливо видимые в свете луны, обступали меня со всех сторон. Там, где долина переходила в темное узкое ущелье между двумя рядами холмов, серебристый туман смягчал очертания. Завыл шакал. Слушая пение цикад, я расстегнул брюки и стал смотреть на игру лунного света в тонкой струе. Луи вышел из дому и, остановившись неподалеку, последовал моему примеру. В темноте благодаря такой вот ерунде мы вдруг снова сделались союзниками.
За маслобойней находилось наше фамильное кладбище. Чувствуя странный порыв спуститься туда, я подавил его и направился вместе с Луи к дому. Дом смотрел на нас черными, слепыми окнами.
— Я принесла вам лампу, — объяснила мать, поджидавшая нас в комнате.
— Я предпочитаю свечи, — сказал я. — С ними как-то уютней.
— Как хочешь. Спокойной ночи.
— Спокойной ночи, мама. Спи и ни о чем не беспокойся.
— О чем мне беспокоиться? — невозмутимо возразила она.
Высоко держа седую голову, она пошла по коридору к себе; ее тень двигалась впереди нее. Мы погасили свечи, и в комнате остался знакомый тяжелый запах воска. Ночь постепенно овладевала домом, словно огромный черный мужчина, овладевающий покорной женщиной.
