Ирина Кисельгоф - Журавлик по небу летит
– Да, – ответил он, глядя вниз, лицо его было сумрачным. – Ты простишь меня?
– Да, – успокоили его мои губы, а я давно умерла.
Он развернулся и пошел по нашему длинному-длинному коридору к входной двери, я смотрела ему вслед, пока наша дверь в последний раз не разделила меня с ним. Мне нечего было делать дома одной, и я отправилась в новую жизнь. В новой жизни не было ни работы, ни мужа, ни настоящей семьи. В голове было пусто, на душе пусто и на сердце тоже пусто.
«Йогой, что ли, заняться?» – подумала я.
Таксист по моей просьбе довез меня до нашего старого дома, где началась моя семья. Я не вошла во двор, увидела цветущий сад черемухи, под ней густой ковер из ландышей – и развернулась прочь. Цветы связали рыхлой кистью, и они поникли, опрокинув бескровные личики вниз, словно их точила грусть. Не стоило сюда возвращаться. В моем дворе весна безжалостно повесила цветы, перетянув у кукольного горла цветоножкой. Весна убила наповал мою семью, прикончила, скрутила шеи, как и всей толпе повешенных вниз головой цветов. Вот так и кончилась семья. И я тоже.
Я бродила и бродила по улицам в бесконечных поисках единственного ответа. Мне важно было знать, станет ли все хорошо? Я заглядывала в лица прохожих и уличных продавцов, в окна домов и витрины магазинов, за стекла машин и чугунные ограды скверов, за квадраты площадей и плеши блошиных рынков. Сила у меня есть – я могла выдержать, выдюжить, вытерпеть. Мне нужна была только надежда или хотя бы ее обманка. Любая точка отсчета, чтобы начать все заново. А город предлагал мне сразу счастье на вырост с лотерейных щитов вывесок и билбордов.
Улицы были полны тополиного пуха, он закручивался в снежные вихри, его сугробы покрывали траву, деревья, цветы. В мае в южном городе царила зима. Один раз я поймала свое отражение в витрине и почему-то вспомнила, как мне целовали туфлю. Целовал мой первый парень, которого я забыла. Наверное, он вправду меня очень любил, раз целовал мою туфлю. Если бы я вышла за него замуж, я бы могла стать счастливой. Хотя это не главное. Главное – прожить всю жизнь и умереть, так и не узнав безжалостно бесхитростных людей.
Я вернулась к себе домой, когда уже стемнело. У порога моей квартиры лежал букет сирени. Розовой и белой. Как я любила. Сергей всегда дарил мне ее весной. Я взяла букет и прижала к своему лицу, мое сердце колотилось как бешеное.
– Это Лиза вам принесла. Девочка соседская, – сказала соседка с нижнего этажа. Что она здесь делала?
– Спасибо, – прошептала я.
Я почувствовала, как мою щеку что-то обожгло. Это была моя слеза, горячая, как кипяток. Сирень ничем не пахла; наверное, уже был не сезон.
Я кое-как открыла квартиру, сняла ее с сигнализации и вышла на балкон.
– Что будет, если я сейчас отсюда прыгну? – спросила я и ответила: – Ничего. Останусь калекой на всю жизнь на шее у своего ребенка.
Я вернулась в спальню и упала на кровать. На потолке мелькала рекламная светомузыка. Она ничего уже не значила. Просто сначала красный, потом желтый, зеленый, синий. И заново пошел крутиться светофор с добавочным синим цветом. Без всякой надежды. Я лежала и безучастно смотрела в потолок. И вдруг сполох ослепительного синего света скрючил, скорежил мое тело. И я зарыдала, завыла как безумная. Мое тело сотрясалось от рыданий, как от конвульсий. Когда слез уже не осталось, я встала и побрела в ванную. Я держала руку в горячей воде, пока она набиралась.
– Надо выпить пачку снотворного. Засну и не проснусь. Все мечтают о такой смерти.
Я залезла в ванну, взяла бритву, которой брила под мышками, и провела пальцем по двум режущим лезвиям. Они не оставили ни одной капли крови. В моем доме не оказалось нормальной бритвы, в нем были два режущих лезвия и ни одной капли крови. А муж мой ушел…
Я снова заплакала. Мои слезы, горячие, как кипяток, смешивались с горячей водой, а мне было холодно до тряской дрожи. Я засунула голову в воду, горячую от моих слез, и терпела, сколько могла. Потом вынырнула из воды, села и оглянулась. Я не знала, зачем я здесь и что мне здесь нужно. Тогда я надела халат на голое тело и вышла на балкон. К улице, полной людей. И сразу попала в веселую карусель уличной светомузыки. Я зажмурила изо всех сил веки и опустила голову, а когда открыла глаза, то увидела две фигурки под нашим балконом. Миши и Лизы. Он бежал за ней, потом догнал и тронул за руку. Она обернулась, я замерла. Они говорили и говорили, я ждала. Ждала так сильно, так неистово, что тело мое затекло, задеревенело, закаменело. Он поцеловал ее, я затаила дыхание. Мне нужен был ответ. Нужен, нужнее нужного. И она мне ответила! Я засмеялась, и потом заплакала, а они ушли в обнимку. Маленькие и такие взрослые дети.
Я смеялась и плакала одновременно, запрокинув голову к ночному небу. А по лицу моему текли слезы красного, желтого, зеленого и синего цвета, сменяя друг друга с бешеной скоростью. И не важно, что значил их цвет. Важно, что я получила ответ, подаренный маленькой девочкой. Все перемены к лучшему!
Лиза
Мишка и тетя Мила уехали жить к ее родителям, а Сергей Николаевич – к Елене Анатольевне. Не знаю, почему мама не выбрала Мишкиного папу. Может, она все еще любила моего папу, может, ей не нравился Мишкин папа по-настоящему. А может, она не хотела поступать нечестно по отношению к тете Миле и Мишке. Только мне было от этого не лучше. Вообще никак.
Их квартира выставлена на продажу, и скоро у нас будут новые соседи. Я не хочу новых соседей, я хочу, чтобы все было по-прежнему. Я каждый день сижу в балконном каньоне и слышу чужой беззаботный смех. У меня так сильно щемит сердце, что я начинаю реветь. Вот и сейчас я плачу и плачу. Я знаю почему, и мне от этого плохо, хуже не бывает. Я взяла и выключила Мишку из жизни. Сама. Еще до последней встречи с ним. Сразу после разговора с мамой. Променяла на его отца. Мне так захотелось большой настоящей семьи, что я забыла о нем. Всего на минуточку. На маленькую, крошечную минуточку! И все. Он меня звал, я даже не оглянулась. Выбрала его отца. А его с нами нет. Но это не важно. Если бы даже он был, я бы все отдала на свете, чтобы Мишка пришел. Хотя бы один раз! Но этого не будет.
– Никогда не будет! – крикнула я. – Зачем я съела этот дурацкий цветок сирени? Загадала желание, вообще не нужное мне? Зачем мне Мишкин отец?
Я в отчаянии оглянулась на серую гречишную стену, и она заворочалась во мне всеми своими камнями из людей, которых со мной уже нет.
– Гадина! – закричала я. – Гадина! Кладбище серое! Так нечестно!
Я рыдала взахлеб у серой стены. Мне было плохо, и я не знала, что делать. Знала только, что ненавижу себя. Безвыходно и без надежды на прощение. Я зло вытерла слезы кулаками. Выбила их из себя. Прямо по глазам руками. И пошла к маме. Она жарила творожники в кухне без света, а за окном уже было почти темно.
– Мам, Мишкин папа не вернулся к тете Миле?
– Нет.
– А что он говорит? Все равно будет тебя ждать?
– Да.
– А ты?
– Что я? – спросила мама.
– Обещай, что скажешь правду.
– Что ты хочешь? – Она развернулась ко мне, а я не видела ее лица в темной кухне.
– Ты любишь его? Хоть каплю?
– Творожники горят. – Мама отвернулась к плите.
– Что нужно ему сделать, чтобы тебе понравиться?
– Не оставлять семью, – ответила мама.
Я ее не поняла. А теперь, наверное, да. Мой папа нас бросил, оставил совсем одних. Ради других. И она его не простила. Так бывает: любишь и не прощаешь всю жизнь. Потом она могла стать счастливой, но ей просто не повезло. Она встретила Мишкиного отца, а у него уже были тетя Мила и Мишка. Вот так мой папа разорвал маме сердце и навсегда поселил во мне грусть.
Но тогда я так и не догадалась, что она хотела сказать, и продолжала мучить. Во мне рос огромный ком обиды, злости и жалости к себе и маме. Он вырос и ударил мне прямо в горло.
– Так нечестно. Нечестно знаешь к кому? К себе! – еле выдавила я. – От этого никому не легче. Вообще никому! Ни одному человеку! Понимаешь?
– Не знаю, – тихо ответила мама.
– А ты знай! – закричала я. – Я хотела большую семью, а теперь нет никакой! Каждый сам по себе. Мы все время молчим. Днями молчим! Никуда не ходим. Вообще никуда! Мне плохо! Плохо! Зачем мне это?
Я рыдала, мама меня утешала. У нас маленькая семья. Такая маленькая, что будто и нет.
Так и прошло лето. Все почти устаканилось. Только Мишкин отец все еще ждет мою маму. И будет ждать ее столько, сколько она ждала моего папу, хотя он и не должен был вернуться. Когда я думаю об этом, у меня щемит сердце и на глаза набегают слезы. Тогда я тру их кулаками. У меня тоска. Я хочу, чтобы меня ждали так же. Очень хочу. Но сама я ждать не умею и не знаю, умеет ли Мишкин отец. Теория относительности в отношении людей не работает. Все что произошло, могло случиться в точности наоборот. Но заранее предсказать ничего невозможно. Потому человеческие отношения – это теория и практика невероятности.
Я думаю о Мишке и моем Арлекине. У него под маской оказалось веселое и грустное лицо моего друга. Моего Страшилы. Иногда я жалею, что отдала его Мишке. Страшила остался бы со мной, и я помнила, как мы все любили друг друга. Как в том самом фильме. А иногда думаю, хорошо, что Страшила с Мишкой. Может, он не забыл меня?
