Олег Лукошин - Человек-недоразумение
— Ра-си-йа!!! — начинал вопить кто-либо из говорящих в микрофон. — Ра-си-йа!!! Ра-си-йа!!!
Толпа отвечала теми же возгласами. Через три минуты, когда к микрофону подходил новый оратор, ситуация повторялась. То ли с похмелухи, то ли просто само по себе, всё происходящее, весь этот митинг чудовищно грузанул меня. Я был искренне расстроен такой скорой и лёгкой победой одной из противоборствующих сторон. Мне в моих фантазиях виделись красочные сюрреалистические картины вселенского распада, вызванного этими горячими событиями, на деле же всё окончилось коротким и жалким пуком. Я почувствовал, что моя победа (МОЯ ПОБЕДА!) в очередной раз отодвинулась куда-то в неопределённую даль, в хрустальную сферу ожиданий, откуда её голыми руками не вытащишь, а наружу сама она выходить отказывается. Мне было тоскливо.
Как оказалось вскоре, я был не совсем прав. Энергия распада, его тревожная симфония, зародившись в недрах моего беспокойного сознания, всё же разошлась живописными кругами по поверхности как минимум одной шестой части земной суши, и распад Советского Союза, последовавший вскоре вслед за этим августом, более чем убедительное тому подтверждение. Поверьте мне, разрушить такую страну, как СССР, под силу лишь великим историческим деятелям.
А я её разрушил.
Впрочем, в тот день двадцать первого августа 1991 года мне было не до мыслей о торжестве и любовании итогами своей величественно-лихорадочной деятельности. Меня мутило. Через полчаса после начала митинга я всё же не сдержал внутриутробных порывов и обильно блеванул.
Моя борьба
— Как ты относишься к национал-социализму? — пристально глядя в мои ясные очи, вроде бы даже выдохнув для храбрости, ибо вопрос этот являлся для него однозначно самым главным, спросил меня белокурый, очкастый и достаточно молодой — лет тридцать, не больше — редактор газеты «Воля».
Как я отношусь к национал-социализму, хотите вы знать?
Трудно не полюбить фашистов, если тебя с пелёнок потчуют праведной ненавистью к ним. Любой здравомыслящий и критически рассуждающий человек хоть раз в качестве протеста против давления жизни (а протест такой возникает у всех без исключения, не обманывайте меня розовыми россказнями об удачных преодолениях острых углов действительности) хотя бы мысленно, а подчас и вслух скажет, что Гитлер-то, в общем-то, ничё был паря. Что правильные вещи балакал. Что порядок с собой нёс, что добра хотел в конечном итоге, что понят был неправильно.
Естественно, сильные чувства к дяде Адольфу испытывал периодически и я. Как не увидеть мне, гонимому жизнью и людьми, абсолютно не понимающему её устройства, не видящему ни малейшей точки соприкосновения с понятием «нормальная жизнь» и соответственно в принципе не представляющему, как эту самую жизнь организовать и прожить так, чтобы не вскакивать по ночам и не бросаться на стены, как не увидеть мне и не почувствовать в этом усатом австрийце родственную душу? Рано или поздно я обязан был испытать к нему симпатию, стойкостью его и силой воли, способной противостоять напору миллионов «правильных» человеков, восхититься и, хотя до последнего времени не произносил вслух своих потаённых (да и не казавшихся мне особо важными) мыслей, сам порой, особенно в предзасыпные часы, ставил себя на его место, в сладостном угаре уничтожая неблагодарное человечество.
Одно слово, всего одно слово сорвалось с моих напряжённых губ в ответ на главный вопрос главного редактора, и слово это изменило мою жизнь на ближайшую пару лет.
— Трепетно, — ответил я с придыханием.
Редактор удовлетворённо качнул головой и, улыбнувшись мне, как брату, если не единоутробному, то уж духовному точно, обрадовал меня:
— Ты принят!
Дальше последовало крепкое мужское рукопожатие, краткая беседа о моих обязанностях, семейном положении и денежных вознаграждениях (сущих копейках, должен сказать, чтобы вы не думали, что я занимался этой работой исключительно за деньги), а затем я был представлен — коротко, но тепло — коллективу редакции, располагавшемуся в соседней комнатёнке подвальной обители облупившегося и тоскливого хрущёвского дома. Редакция состояла из машинистки фрау Люды и ответственного секретаря (он же обозреватель газеты, водитель и пламенный уличный боец) Владислава. Редактора звали Петром Евгеньевичем, но сотрудники называли его просто Петей. В редакции мне сразу же понравилось.
Так я стал корреспондентом фашистской газеты.
Всё в жизни решает, конечно же, случай, но на одном голом случае далеко не уедешь. Необходима некая философская убеждённость, однонаправленное стремление, явная или скрытая подоплёка к тому, чтобы твои будто бы случайные поступки, встречи и жизненные перемены становились для тебя определяющими.
Буквально через несколько дней после победы над путчем в какой-то московской газете, найденной мной на улице (купить я её не мог, копьё у меня тогда не водилось), я увидел довольно объёмную статейку на две полосы с плохо запоминающимся названием, но зато жутко запоминающимся подзаголовком — «Воспоминания очевидца». В ней какой-то московский интеллигент-демократ описывал своё стояние в демократических колоннах на защите Белого дома, делился с неприхотливыми читателями наблюдениями и банальными мыслями о произошедших в Москве событиях, а также клеймил коричневую реакционную шваль, совершившую переворот, но тут же торжествовал от осознания окончательной и бесповоротной победы над ней. В конце статьи имелась приписка, что, дескать, эти личные записи попали в редакцию совершенно случайно, сражённая биением авторской мысли и праведной патетикой редакция не устояла от публикации некоторых отрывков (да там, никак, целая эпопея накатана!) из этого эмоционального труда и решила их разместить на страницах своего издания. Но самое главное в той приписке заключалось в следующем: автору следует подойти в редакцию за гонораром!
Статья эта вызвала во мне прилив неспокойствия. А почему это я, торопливо и страстно говорил я себе, не могу написать такие же воспоминания и получить за них хороший гонорар, на который, голодный и бездомный, смогу бы прокормиться хотя бы несколько дней? Моя богатая фантазия тут же рисовала мне продолжение истории: после первой я пишу ещё одну статью и снова получаю за неё гонорар, потом ещё и ещё, и гонорар становится всё крупнее, а я нахожу свою временную нишу в этой иллюзорной материальной действительности в качестве блистательного, глубокого и проницательного публициста.
В тот же день в украденном из магазина канцтоваров блокноте шариковой ручкой, украденной в том же магазине, я написал великолепную (я и сейчас убеждён, что она великолепна) статью о произошедших событиях. На следующий день я уже околачивал редакции газет с предложениями о сотрудничестве. Во всех, к моему огромному удивлению, меня встречали неласково.
В газете «Известия» сообщили, что у них достаточно собственных корреспондентов, чтобы описать произошедшие события. Корреспонденты эти талантливы, маститы и все до одного тусовались в демократических колоннах у Белого дома.
В «Комсомольской правде» отдали на съедение юной (видимо, она была студенткой-практиканткой) неврастеничной деве, которая, пораспрашивав меня немного, сообщила, что, возможно, использует мои воспоминания в своей собственной статье, если её, конечно, опубликуют. Я оскорбился таким манёвром с её стороны и в нецензурной форме использовать мои сокровенные воспоминания девушке запретил.
В газете «Труд» со мной вообще никто говорить не захотел — я лишь робко заглядывал в кабинеты, но едва успевал раскрыть рот, как на меня тотчас же отчаянно и страстно, словно от заглянувшей ненароком и явно раньше времени смерти, начинали махать руками и вроде бы даже истово креститься.
В «Московском комсомольце» рукопись мою взять согласились, но небрежность, с какой мне было предложено оставить её у секретаря, насторожила моё чуткое сердце. Я потребовал гарантий публикации, секретарь таких гарантий давать не хотела, да и вообще после проявленной мной строптивости изобразила мордашкой огромное желание распрощаться со мной на веки вечные, что я ей в следующие секунды и обеспечил. Правда не задаром, а обозвав её секретуткой и дешёвой подстилкой для начальников. Пусть хоть с испорченным настроением полдня походит.
В газету «Правда» вообще попасть не удалось, говорили, что она закрыта. Но визит туда всё же оказался не напрасным, потому что, выйдя из высотного здания, где располагалась редакция, и собираясь отчалить куда-нибудь в поисках других газет (я начинал подумывать о «Пионерской правде»), я вдруг услышал, как у меня просит закурить некий потрёпанный мужичок. Короткая беседа с ним и привела меня в редакцию «Воли».
