Игорь Дуэль - Тельняшка математика
– А что вчера? – воткнулся Герка. – Отлично побузили. Будет что вспомнить. Верно, старпом?
– Нормальный загул, – откликнулся Халин лениво.
– Ну нет! – сказал я с расстановкой. – Вы как хотите, но я в такие игры больше не играю.
– Да ты что? – искренне удивился Герка. – От коллектива отрываешься, расхлебай? Чего будем с ним делать, старпом?
– Каждый за себя, – ответил Халин. – В компанию никого не тащим!
Я целиком ушел в свои вычисления и в разговоре больше не участвовал.
Когда стемнело, мы были в Рыбинском водохранилище. Ночевать приткнулись возле какой-то деревеньки к хлипкому, зато совершенно свободному пирсу. Я ушел с судна, когда Герка и старпом еще только собирались на берег, прихватил Ваню и Василия, и втроем мы долго гуляли по здешним ровным полям, совсем не похожим на холмистые окрестности Углича.
А вечером следующего дня караван пришел в Череповец. Швартоваться нам велели у свалки старых барж. Обычная история – во всех городах, куда заходил наш караван, хорошие причалы оказывались расписаны за своими, а перегонщиков запихивали куда придется. Здесь еще повезло – не выгнали далеко за город, наших моряков это обрадовало.
Мне же причал сразу пришелся не по душе. Скопище отплававших судов всегда напоминает кладбище. А это особенно. Баржи, похожие на плавучие избы, когда-то были срублены из крепких толстенных бревен, схваченных могучими скобами. Теперь от них несло гнилью, и ржавые скобы выглядывали на свет, словно кости.
Должно быть, от вида этих судов да еще от серого неприютного неба, моросящего дождем, на котором облака были подогнаны друг к другу плотно, почти без зазоров, как черепицы на крыше, мне стало неуютно, и по самому пустяковому, казалось бы, поводу в душу заполз страх.
Наш «омик» не смог вплотную подойти к причалу – почти уцелевшей барже, вытянутой на мель. Между ней и бортом судна – метров пять. И чтоб выбраться на берег, расстояние это надо пройти по узкому трапу, проще говоря, по доске шириной сантиметров в сорок. А внизу – завал гниющих бревен. Если сорвешься – вряд ли останешься жив. Мне очень хочется на берег, но ступить на доску боюсь. И вот я хожу по палубе, уговаривая себя, что должен пройти, что ничего со мной не случится. Зрелище это, наверное, очень смешное. Здоровый мужик в толстенном плаще, в кирзачах, нерешительно топчется возле трапа. Конечно, я никому не признаюсь, что попросту трушу. Но вдруг догадаются. Я начинаю вычислять, велика ли вероятность, что догадаются. Сухопутный человек не увидит ничего странного, что я хожу по палубе в плаще, скорее всего решит: так и положено – вахта. А случайному морячку, который, конечно, понимает, что болтаться по палубе в морось нет никакого резона, пожалуй, и в голову не придет, что кто-то может бояться идти по трапу, ведь он не знает, что я в матросах всего третью неделю.
Так размышляю я, выхаживая по палубе, а сам прекрасно понимаю – эти мелкие мысли не всерьез, и весь их смысл в том, чтоб оттянуть время. Господи! Бывают же такие срамные ситуации. Ведь в жизни никому о ней не расскажешь: хочу на берег и трушу.
Я еще раз напоминаю себе, что вот старпом запросто прошел по этой доске. А Герка даже еще выпендривался – приплясывал, делал пистолет на середине. Я, правда, повыше их ростом, пошире в кости, значит, потяжелее, но доска-то ведь толстая – выдержит. И неуклюжим никогда не был, и трусом не был, а вот боюсь – и все.
Стыдя себя, ругая по-черному, я подхожу к фальшборту и уже руку протягиваю, чтобы схватиться за мачту, встать на доску. Но в последний момент опускаю руку. Не могу. Липкий страх во всем теле, ноги ватные. Чувствую – если сейчас полезу, действительно сорвусь. Нужно найти какой-то сильный довод, чтобы убедить себя. А страх шепчет совсем иные – спасительные – аргументы: мол, город неинтересный, и дождь, делать там нечего. Можно и на судне посидеть.
Но тут невидимая сила толчком возносит меня на фальшборт. И, прежде чем я осознаю, что делаю, ноги уже ползут по доске. Именно ползут – боком, трусливо, подтягиваясь одна к другой. Впрочем, кажется, это даже не ноги двигаются – сапоги, а ноги повторяют их движения, просто потому, что им выбраться из сапог невозможно. Но вот я уже метра на два отполз от судна. Доска прогибается подо мной, дергается при каждом движении. Я начинаю соображать и останавливаюсь, потому что мне становится вполне ясно, что так до берега не доползти. Ругнул себя: вечно так, если что-то очень долго собираешься сделать, обязательно приступаешь к делу самым бестолковым образом. Потом я заставил себя повернуться лицом к берегу. Это было мгновенно, как озарение. Только подумал, а ноги, застыв на каблуках, уже стали тихонько выворачивать носки на девяносто градусов. Доска качнулась, но я совершенно непонятным рывком сохранил равновесие. Более того, именно в эту секунду ноги обрели нужное направление. Мгновенный испуг ожег, заставил торопиться. И я с откуда-то взявшейся уверенностью быстро и легко прошел остаток расстояния.
Уже стоя на барже, оглянулся назад и понял, что если сейчас не пройду туда-сюда по трапу, то никакие силы потом не заставят меня на него ступить, хоть на берегу оставайся, когда объявят отход. И я пошел по доске обратно на «омик», покрутился там минуту-другую, вроде что-то забыл, и снова на берег – уверенно, сноровисто, будто всегда так и ходил, будто не было унизительных минут страха. Я бы еще раз сходил туда-сюда, теперь уже не ради обретения уверенности, а только для собственного удовольствия, но тут меня окликнули с берега.
Оглянулся я тревожно – не видел ли все же кто моих экзерсисов. Вся конспирация-то шита белыми нитками. Нет, никто не видел. Ваня и Василий только вышли из-за угла длиннейшего склада, что стоит над самым скопищем барж. Значит, позвали меня сразу, как заметили. Я пошел к ним уже спокойный. Тянут руки, улыбаются, и я улыбаюсь. Мне с этими парнями хорошо, их тоже, как вижу, радуют наши разговоры.
Под мелким моросящим дождиком медленно гуляем мы по городу Череповцу. Когда еще занесет судьба в эти речные края? Может, только и будет за всю жизнь один день в городе Череповце. Вот и стараемся как можно больше отложить в памяти. И все же запоминается немногое, скорее не конкретные виды, а впечатление о двойном несхожем лице города. Попадаются здесь десятки деревянных домов с резьбой по наличникам, ставням, скатам крыш.
И обидно, что современность напирает на старые кварталы широким фронтом блочных пятиэтажек, у которых все отличие друг от друга в форме пятен на облупившейся краске, сама же краска столь блекла и невыразительна, что и цвета ее не запомнишь.
Обо всем этом мы говорим с Ваней и Василием, гуляя по городу. Василий справедливо замечает: как ни жалей старину, а в новом доме жить лучше. Ведь там паровое отопление, горячая вода, и по нужде не бегать на улицу, а это в дождь, а тем паче зимой, целая проблема. Василий долго и основательно развивает свою мысль, приводит примеры из практики. На мои иронические реплики справедливо замечает, что жизнь есть жизнь, на красоту каждый день не будешь любоваться – приедается, а теплый гальюн – вещь первейшей важности, ибо потребность в нем острейшая и возникает на дню неоднократно. Я вынужден согласиться, хотя и обидно, что гальюн перетягивает в споре с красотой.
Когда дождь прибавляет, мы заскакиваем в магазины, от нечего делать тщательно изучаем один за другим прилавки, обмениваемся мнениями о качестве обуви, пальто и костюмов, но ничего не покупаем по причине полного безденежья.
И снова выходим на улицу, под дождь. Мне-то в плаще еще ничего. А на ребятах – училищные форменки. У Вани, правда, под нее поддет грубый свитер, хоть и рваный, но толстый. Он у друзей один на двоих. И размер его такой, что в случае особой нужды, может в него облачиться и Василий. Если же у обоих положение равное, свитер достается Ване. Правда, он столь велик малорослому умнику, что сбивается на его спине горбом, уродуя его безупречную фигуру. А у Василия под суконной форменкой только тельняшка с обрезанными рукавами.
Расставаться нам не хочется, но и гулять становится невозможно. Мы мечтательно говорим – хорошо бы забраться в какое-нибудь кафе, посидеть вечерок в тепле и уюте. Но такие радости до самого Архангельска нам недоступны. Остается одно – идти ко мне на «омик», благо на нашем просторном судне у каждого отдельная каюта. И есть надежда, что повариха угостит моих друзей спасительным горячим чаем.
На трап я вступаю смело, гордясь в душе обретенной решительностью. И хотя доска совсем отсырела, стала скользкой, иду так, будто всю жизнь лазил по трапам. Впечатления мое мастерство не производит, ни Ваня, ни Василий словом о нем не обмолвились, и в этом я вижу высшую для себя похвалу, ибо мое умение воспринято как нечто само собой разумеющееся – так и положено матросу.
Чай, действительно, удается раздобыть. Со стаканами и большим чайником в руках я спускаюсь в каюту. Здесь тепло, сухо и, скинув с себя все мокрое, мы забираемся с ногами на койку. Начинается чаепитие, а с ним и долгий разговор про все на свете.
