Йоханнес Зиммель - Господь хранит любящих
— Мы единственные гости?
— Почти, господин Голланд. Здесь еще две дамы. — Он поспешно добавил: — Можете выбрать себе комнату, выбор богатый.
— К сожалению, я сегодня же должен вернуться обратно.
— О-о-о, — разочарованно протянул он.
— Моя жена побудет здесь несколько дней. Я вернусь забрать ее.
Внезапно Сибилла остановилась прямо в снегу и безудержно расплакалась.
— Господи Боже мой… — Ольсен в испуге посмотрел на меня.
— Извините, — сказал я, — моя жена нуждается в отдыхе.
Он смущенно спросил:
— Кто-то умер?
— Да, — ответил я, — внезапно умер очень близкий ей человек.
25
С фасада дом был выстроен полностью в баварском стиле: много дерева, узкие балконы и низко спускающиеся скаты крыши. Интерьер имел признаки некоторой роскоши: старинные гравюры, хорошие ковры и античную мебель. В холле стояло несколько резных фигурок святых.
Ольсен провел нас сразу на второй этаж. Он отвел нам номер, в котором я давным-давно жил с девушкой, которая сбежала. Здесь была прихожая и душ. На белых стенах висели две головки ангелов. Массивные кровати стояли напротив окна, занимавшего всю стену.
Опуская шторы, Ольсен грустно сказал:
— Когда погода хорошая, отсюда видны Баварские Альпы и Швейцария.
Сибилла уже успокоилась. Она ответила:
— Погода меня не волнует, господин Ольсен.
Странный стон раздался довольно громко.
— Что это?
— Центральное отопление, — сказал я.
— Это ветер, господин Голланд, — ответил молодой симпатичный арендатор. — Будет буран. — Он потерянно добавил: — Вы знаете, что моя жена ждет ребенка?
— Рад за вас.
— Мы тоже радовались, господин Голланд. А теперь все идет к тому, что владельцы закроют отель. Что мы тогда будем делать? Я уже вложил собственные деньги.
Снова до нас долетел жалобный стон ветра, тоненький, полный муки и одиночества. Штора заколыхалась. Я подумал: мне пора уезжать. Ольсену я сказал в утешение:
— Не беспокойтесь, эти люди так богаты!
Это в действительности было так. Я слышал одну историю, которая свидетельствовала об их богатстве. На Рейне они держали скаковых лошадей. Как-то на пробу они послали на Рейн немного сена с южного склона «Небес». Оказалось, что рейнским лошадям баварское сено пришлось по вкусу больше, чем родное. С тех пор накошенное на южном склоне сено регулярно отправляется в Дюссельдорф воздушным фрахтом.
Арендатор Ольсен возразил:
— Богатые люди особенно осторожны с деньгами, господин Голланд!
Он поклонился Сибилле и отступил к дверям, сказав мне на ходу:
— Я позволю себе прислать вам наверх карту гостя.
Я возразил поспешно:
— В этом нет необходимости, я спускаюсь с вами!
Покидая комнату, я старался не смотреть на Сибиллу.
Я чувствовал, как она глядела мне вслед и принуждала меня своим взглядом обернуться, но я не оглянулся и по этому поводу исполнился дурацкой гордости, спускаясь по лестнице вместе с Ольсеном. Наши шаги да свист приближавшегося бурана были единственными звуками в невероятной тишине дома.
За администраторской стойкой я заполнил бумаги. Я не снимал пальто, и моя дорожная сумка стояла возле меня — ее не относили наверх. Я заполнил квиток сплошь фальшивыми датами.
— Паспорт показать?
— Будьте добры, господин Голланд, — ответил портье.
— Я женат всего лишь месяц, и жена еще не записана в мой паспорт.
— Конечно, господин Голланд. Позвольте?
Он записал номер моего паспорта и вернул мне документ.
— Спасибо, это все.
Я сказал:
— Думаю прямо сейчас спуститься обратно, пока буран не разошелся.
— Хорошо, господин Голланд. Мне передать вашей супруге…
— Я уже попрощался, — солгал я и подал ему руку. Я не хотел снова встречаться с Сибиллой, я решил позвонить ей из Зальцбурга.
— Спокойной ночи, господин Голланд. Надеемся, вы в скором времени навестите нас еще.
Я вышел из дома. Шквал ветра ударил мне в лицо. Я пошел через снег на огни канатной дороги. Тяжелая дверь станции была закрыта. Я с трудом смог ее открыть. В холле никого не было.
— Эй! — крикнул я.
Надо мной приоткрылась дверь маленькой каморки и высунулась могучая голова Зепля. Наверное, он живет там наверху, над двигателями.
— Да, господин Голланд, в чем дело?
Буран гудел, и клочья облаков летели прямо на Зепля.
— Мне нужно вниз!
— Вниз больше нельзя, господин Голланд! Сила ветра одиннадцать баллов. Я имею право на спуск только до десяти!
— Но мне надо вниз!
— Исключено, господин Голланд!
— А если попытаться пешком?
— Ну, господин Голланд! Это не получится даже летом!
— А когда вы снова заработаете?
— Как только уляжется буря, — учтиво ответил Зепль и расплылся в улыбке.
26
В баре отеля было темно.
Я сел в уголок и прислушался к бурану. Он все усиливался, я слышал его завывания и стоны. Где-то подо мной, должно быть на кухне, смеялась девушка. Я сидел в темноте, курил и чувствовал, как меня начало охватывать яростное ожесточение. Я злился на Сибиллу, я ненавидел ее. Мне хотелось пойти наверх и избить ее. Я даже вскочил. Примитивное желание, но оно одолевало меня. Я бы с удовольствием бил Сибиллу. Только это ничего не изменило бы. Ее следовало бы избить до смерти. Но на это я был не способен. Я теперь вообще мало на что был способен. Я снова сел.
Послышались приближающиеся шаги, дверь приоткрылась, и кельнер, которого я знал, заглянул в помещение:
— Есть здесь кто?
Он повернул выключатель:
— О, господин Голланд! А мы вас ищем по всему дому. Ваша супруга о вас спрашивала.
— Передайте ей, что я скоро приду.
— С удовольствием, господин Голланд.
— Господин Хуго!
— Да?
— Я бы хотел немного выпить. Принесите мне, пожалуйста, виски, «Джонни Уокер».
— С содовой?
— Нет.
Он вернулся со льдом, стаканом и с бутылкой и плеснул мне немного. Я сказал:
— Сделайте карандашом отметку на этикетке и оставьте бутылку.
Он кивнул и вышел. Я бросил в виски два кусочка льда и выпил. Виски отдавало нефтью, а все остальное было нормально. Я снова налил полный стакан и немного разболтал в нем лед. Второй пошел лучше, а на третьем вкус стал обычным.
Я опьянел довольно быстро, потому что ничего не ел. Мне казалось, что буран с каждой минутой завывает все громче. Возле меня стоял приемник. Я настроил его и ухмыльнулся, услышав музыку. Это был финал второго концерта Рахманинова. Снова, значит, он. В последний раз я слушал его в пустой квартире Сибиллы в Берлине. Я заново наполнил стакан и стал слушать музыку, которую любил, пока она не стихла и не послышался голос диктора. Пропикало семь вечера. Мюнхен передавал новости. Вначале прогноз погоды на завтра: облачно и прохладно. В районе Альп ожидаются новые снегопады и шквалистый северо-восточный ветер…
Шквалистый северо-восточный ветер.
Я допил свой стакан и ушел из бара. Когда я поднимался по лестнице на второй этаж, протез зацепился, и я едва не упал. Я был сильно пьян. Я шел по длинному коридору со скрипучими половицами к комнате Сибиллы и слышал, как шквалистые удары сотрясают ставни. Они откликались деревянным стуком, весь дом был полон тревоги: шепотов, скрипов, свиста, трескотни и стонов. Разных шорохов.
Я вошел без стука. Сибилла лежала на большой кровати и в упор смотрела на меня. Она хрипло спросила:
— Дорога больше не работает?
— Да. — Я сел возле нее.
— Поэтому ты вернулся?
— Да.
Я начал расстегивать пуговицы на жакете ее костюма. Она тихо лежала на спине и смотрела на меня. Ее рот был полуоткрыт, дыхание ровно. Я снял с нее жакет, потом юбку. Я раздевал ее поочередно, шаг за шагом: туфли, чулки, рубашку. Она поворачивалась с боку на бок, чтобы облегчить мне раздевание, и медленно, очень медленно шевелила конечностями, глядя на меня из-под полуприкрытых век. Ее дыхание участилось, с присвистом вырываясь сквозь сжатые зубы открытого рта. Наконец она осталась голой.
Я разделся сам, чувствуя при этом, что пьянею все больше. Виски разогрело мое тело, в висках тяжело стучало.
— Иди ко мне, — сказала Сибилла.
Она приподнялась и ослабила мой протез. Искусственная нога с грохотом упала на пол. Осталось только одно место, где я чувствовал себя уверенно, — постель.
Господь хранит любящих, думал я, полный ненависти, в то время как ее руки обхватили меня. Господь хранит любящих. Внезапно я обнаружил, что близость в ненависти гораздо чувственнее, чем близость в любви. Сейчас глаза Сибиллы были совсем закрыты, я уткнулся лицом ей в плечо. Мы оба говорили слова, которые приходили на язык сами собой. Слова страсти и желания, снова и снова все те же слова. Потом до моего слуха донесся звук, возникший из завываний бури, он непрестанно нарастал, становится все громче и громче, пока не обрел всю свою мощь — рокот большого четырехмоторного пассажирского самолета, который летел прямо над горной вершиной по своей трассе на Мюнхен. Окна звенели, когда машина пролетала над отелем, совсем низко, совсем близко — так же, как пролетали самолеты в Берлине над виллой в Груневальде во все наши ночи. Неистовство четырех моторов достигло своего апогея.
