Елена Муравьева - Глупости зрелого возраста
Дочки Севы были почти ровесницами Кости, им было хорошо за двадцать.
Пары-тройки уточняющих вопросов хватило, чтобы прояснить ситуацию. Оказывается, с момента развода, Рубаняк ни разу не виделся с дочерьми. Более, того даже не звонил им.
— Они меня предали. Если я нужен дочкам, пусть сами приходят, — с привычной обидой в голосе произнес Сева.
— Странные вы, мужчины создания. Мой бывший тоже не особенно вспоминает про сына.
Рубаняк пожал плечами и продолжил исповедь:
— Я, конечно, не агнел, грешил, признаю. Но такого обращения точно не заслужил.
Быть не ангелом в Севином представлении значило выпивать, сколько и когда ввздумается, иметь прижитого на стороне ребенка и соседку-любовницу.
— Сева, да ты — сволочь! — не хватило сил удержаться от комментариев. — Бедная твоя жена.
— Кто без греха, — вздохнуло сокрушенно руководство. — Но я хотел сохранить семью.
— Зачем?
— Как же, столько лет вместе.
— Она столько лет мучилась с тобой. И девочкам, небось, досталось сполна.
— Неблагодарные твари.
— Да, кстати, а что соседка? Куда она подевалась?
— Когда супруга укатила, эта нахалка попыталась перебраться ко мне. Мало того, потребовала узаконить нашу связь.
— Ты, естественно, отказался? — хмыкнула Ира.
— Конечно. — Оправдал надежды Сева. — На хрена мне эта хищница?!
— Так ты еще и обманул бедную женщину.
— Горазда, ты, Ирина Игоревна, ярлыки вешать. Неужели не понятно, мне тогда не до свадеб было. Я чуть не рехнулся от обиды. И одиночества. Пустая квартира, дочки не звонят, как жить дальше не понятно.
— Ну а потом? Когда все утряслось.
Сева обреченно махнул рукой.
— Потом я про соседку забыл. У меня другая женщина появилась. Затем третья. Один я никогда не был. Только сейчас. Но это уже совсем уже другая история.
— Расскажешь?
— В общих чертах: надоело быть предметом охоты. Надоело быть кошельком с ножками. Всё надоело и все.
— Бывает.
— Но довольно о прошлом. Давай лучше вернемся к твоему предложению. Я подумал и … — опухшая физиономия, мешки под глазами, острый перегар плохо вязались с мыслительным процессом. — И говорю: нет.
Ира покачала головой, испытанных унижений оказалось мало. Понадобилось еще и выслушать отказ. Не слишком ли?
— Нет, так нет, — она постаралась изобразить максимальное спокойствие.
— Я хотел бы объяснить.
— Пожалуйста, — пока руководство подбирало подходящие слова, Ирина поднесла бутерброд ко рту и осторожно откусила.
— Ты жуешь, как кролик из мультика, — хмыкнул Сева.
Кролик, так кролик, отвечать Ира не стала, зачем?
— В этом ты вся, — в голосе Рубаняка звякнули обличительные ноты.
— В чем этом?
Севу понесло снова.
— Нет бы, спросить: почему я тебя с кроликом сравнил, слово за слово, глядишь, и сложилась бы мирная беседа. А ты плечиком только дернула презрительно. Мол, плевать я хотела на твои слова, на тебя самого и все прочее в ассортименте. А все потому, что ты — стерва. Красивая стерва, которая ради денег готова на все. Даже идти по трупам.
— Хочешь считать меня стервой — считай. Но я никогда не ходила по трупам. Я пашу как вол, и всегда пахала. Я тащу на себе все и всех, и всегда тащила. Никто никогда мне не помогал. И вряд ли поможет. Впрочем, мне не нужна ничья помощь. Мне бы не мешали и ладно. Я знаю, чего хочу, и если получу твое согласие, то подниму журнал и заработаю на этом деньги.
— И ради этого, ты готова предложить себя в качестве бонуса?
— Давай не играть в слова. Брак — это оптимальный вариант. Он закрывает все сомнительные позиции.
— Какие именно?
— Я уже говорила.
— Повтори еще разок.
Второй дубль по сравнению с первым произвел на Севу более приятное впечатление. Рубаняк снизошел к компромиссу
— Хорошо, давай поступим так: ты сейчас … — затяжная пауза усилила эффект следующей фразы, — ложишься со мной в постель, стараешься, ублажаешь, и если я остаюсь доволен, то принимаю твое предложение.
— Идиот! — Ира резко поднялась, и, под грохот упавшей табуретки, стремительно покинула кухню.
— Сама дура, — полетело в спину.
Следующий раунд переговоров состоялся в гостиной. Сева появился с яблоком в руках, довольный, даже посвежевший, плюхнулся в кресло, улыбаясь, спросил:
— Что не нравится? А мне каково было, когда ты меня покупала? — Впервые за все утро интонации Севы были живыми и настоящими. — Я, Ирина Игоревна, к твоему сведению, живой человек. И не заслуживаю подобного обращения. Может быть, я и не идеал, но собой не торгую. И не собираюсь.
Ира промолчала, не нашлась с ответом.
— Красивая, ты баба, Ирка, очень красивая. Смотришь на тебя, и мир хочется перевернуть. А потолкуешь полчасика и чувствуешь себя полным идиотом. А я не идиот, и быть им не желаю. Но я не о себе. Я о тебе. Одной красоты в жизни мало. Нужен ум, а он у тебя, как у всех баб короткий. Ты думаешь, Сева Рубаняк — тупой, ленивый, делать ни хрена не хочет. А я, между прочим, ого-го-го и когда надо рою землю, как бульдозер. Сейчас просто не надо рыть. Нет смысла. И ты дура, раз этого не понимаешь. Впрочем, какой с тебя спрос? Ты без году неделя в бизнесе. А начала бы с молодости так же бойко карабкаться по служебной лестнице, глядишь бы, соображала лучше. Наше издательство все равно закроют, нас разгонят, и всей твоей пионерской прыти не хватит помешать этому.
— Но журнал можно сделать рентабельным, — возразила Ира.
— Все можно сделать рентабельным, если в этом есть необходимость. Но надо ли это делать?
— О чем ты?
Рубаняк закинул руки за голову:
— Что ж, специально для необразованных, но очень симпатичных энтузиастов, провожу мастер-класс. Наш журнал, вне зависимости от своей убыточности или доходности, закроют в обязательном порядке. Господин Рязанов не сегодня, так завтра наиграется в издательский бизнес и, вместо журнала заведет себе другую забаву.
— Но пока он наиграется, мы можем зарабатывать деньги и приносить прибыль… — Ира и сама понимала неубедительность своих слов. Сева их и слушать не стал.
— В ходе придуманного тобой ребрендинга, наш гламурный, как породистая собачка, журнал превратится в рабочую лошадку. И чем тогда, спрашивается, Василий Иванович, — перебил раздраженно, — будет хвастаться перед приятелями? Как он будет зарабатывать очки и общественный вес в ассоциации промышленников?
— Неужели нельзя ничего сделать?
— Безвыходных ситуаций не бывает. Но перед тем, как что-то затевать, надо посчитать стоит ли овчинка выделки. В данном случае, нет смысла трепыхаться. Рязанову твои подвиги не нужны.
— Неужели он откажется от денег?
— Нет, он откажется от бизнеса, который на сто процентов будет зависеть от начальника отдела продаж. Но и тебе такой бизнес ни к чему. Потому что ты станешь заложником своих менеджеров.
— Да, ты просто боишься за свое кресло.
— Не болтай чушь. Лучше послушай меня, умного и опытного. Журнал закроют, ты останешься без работы и вернешься в маленькие компании, из которых к нам пришла. Но… если мы договоримся, я о тебе позабочусь и найду хорошее место, когда закроют нашу богадельню. Относительно ЗАГСа — можно покумекать. Если у меня выгорит один вариант, вполне вероятно, что я на тебе женюсь.
Для пущей убедительности Сева даже дважды похлопал Ирину по колену.
— Ну, так что? Идем в люлю, налаживать контакты и создавать теплую и дружественную обстановку?
— Нет, — выдохнула Ира.
— Как хочешь.
С этими словами Сева направился к балконной двери, открыл ее, наклонился и поднял с пола ключ. Покрутил им перед растерянным Ириным лицом и выдал насмешливо:
— Старый фокус. Если женщина пришла в дом к мужчине, надо же ее как-то удержать.
— Ну, ты, козел.
— Если торопишься, не смею задерживать, — Рубаняк демонстративно зевнул и кивком указал на дверь
Глава 7. Разбор полетов
Новая жизнь началась ровно в три часа по полудню, сразу по завершению истерики. Оценив по достоинству красные глаза и черные круги под ними, Ирина объявила своему отражению в зеркале:
— Ну и дура, ты, Лужина. Полная дура.
Даже повторенная дважды, очевидная истина особого впечатления не произвела. Неудивительно. За последние несколько часов она прозвучала уже в тысячный раз. Спускаясь лестницами Севиного подъезда, стоя в промозглом утреннем троллейбусе, идя по своей улице, Ира на все лады ругала себя. В бесконечном перечне бранных слов «дура» было самым ласковым и лояльным определением. В нынешней редакции недостаток ума и сообразительности обрел и вовсе статус прощения. Дура и дура, что с нее взять?
За окном серый день перетекал в сумрак вечера, сгущающаяся темнота из окна переливалась в душу, та наполнялась печалью, не гневом. На дуру разве можно сердиться?
