Роланд Харингтон - Золотая кость, или Приключения янки в стране новых русских
Я понял, что отношения между Пигмалионом и пигалицей себя исчерпали. Надо было что-то делать!
Однажды после географической консультации у меня в кабинете — Акулина постоянно собирала сведения о природе и населении экзотических стран, в которых обитали ее персонажи, — я попросил ее остаться и велел принести шампанского.
Когда наши бокалы были полны искрящимся «Vieux Coucou», я провозгласил тост.
— За новые впечатления!
Сочинительница деликатно отпила глоток.
— Боюсь, monsieur Woldemar, вы что-то против меня замышляете.
— Ну что вы, мой друг! Я всего лишь хотел предложить вам съездить со мной в Клизму. Мы давно не были у дядюшки Карла, а он очень к вам привязан.
— У меня сейчас совершенно нет времени. Я всего лишь на сорок первой главе моего нового романа, а это значит… — девушка быстро проделала в уме арифметическую операцию, демонстрируя пользу от наших уроков, — а это значит, что мне осталось написать еще сто три главы.
— Милая Акулина, вы слишком много работаете. Чрезмерное умственное напряжение вредно молодому организму. Визит к дядюшке поможет вам развеяться. Право, поедемте!
— Есть вещи, ради которых я, несчастная сирота, готова жертвовать здоровьем. Литературные упражнения суть единственное мое утешение. К тому же, признаться, Клизма меня не вдохновляет. Это базарное место едва ли можно назвать приютом муз. Нет, monsieur Woldemar, творческий дух мой требует тишины, а не шумных городских увеселений. Я хочу гулять по лугам, глядеть на чистое небо, похожее на синий шатер, слушать пение птичек, чувствовать, как играют зефиры в моих волосах.
Акулина вытащила из прически шпильки, и золотые локоны упали ей на плечи, пуская по стенам кабинета солнечных зайчиков.
— Но мы ведь так чудесно проводили у дядюшки время! Вспомните торт «Казанова», которым он угостил нас в прошлый раз.
— Ах! Скорее я забуду душу свою, чем поеду в эту скучную Клизму.
Сирота выпила остаток вина в бокале.
— Я понимаю, что я всего лишь бедная крестьянская девушка, сначала бывшая игрушкой жестокого мельника, а теперь ставшая игрушкой жестокого помещика. Мне остается заключить, что вы не уважаете меня ни как писательницу, ни как женщину с чувствительным сердцем.
— Совсем нет!
Тут в речь сироты вкрались нотки из совсем другого дискурса.
— В таком случае, когда вы намерены урегулировать наши отношения?
Чтобы задобрить Акулину, я обещал, что как только она закончит свой новый роман, обязательно его прочитаю.
Через неделю сочинительница поставила в нем последнюю точку. Двенадцатитомное произведение было озаглавлено «Мадридские мистерии, или Сказание о доне Марии-Анунциате, дочери герцога Дюрана Каменнорукого, министра короля гишпанского, похищенной из дворца любезного отца своего свирепым Фернандусом Варгасом, выросшей пастушкою в горах Пиренейских и спасенной от рокового бесчестья отважным доном Оскаром де ла Хойей, сокровенные переживания и мысли которой были многим важным событиям причиною. Писано со слов доны нежною ее подругою Варварой Картоновой».
Под надзором автора Гертруда и Митька, кряхтя, внесли в кабинет сундук с манускриптом, и я за него засел или, лучше сказать, залег, ибо читал его, валяясь на моем любимом кожаном диване.
Мария-Анунциата оказалась многострадальной девушкой, в жизни которой происходило так много всего рокового и сокровенного, что я должен был вести подробные записи, дабы не запутаться в извилинах сюжета. Акулина бдительно следила за тем, чтобы я не пропускал ни одной страницы, и каждый вечер гоняла меня по тексту романа, как я ее когда-то по таблице умножения.
Прошел месяц, и я перевернул последнюю страницу «Мадридских мистерий», на которой Мария-Анунциата и дон Оскар имели ночное свидание на берегу Гвадалквивира, где они помолвили жениться и «целомудренно обнялись при свете стыдливой Цинтии».
Чуть отдохнув от чтения, я напомнил Акулине о ее обещании поехать со мной к дяде Карлу. При этом я упомянул его бледность, тенденцию к месту и не к месту вздыхать и загадочную привычку дергать головой в минуты волнения.
— А все из-за того, что много лет тому назад он был жестоко влюблен в Гертруду Фрицевну.
— В нашу Гертрушу? — изумилась Акулина.
— Да, именно в нее. Трагедия отношений этих двух одиноких людей состояла в том, что между ними не было отношений. Гертруда Фрицевна была всецело поглощена моим воспитанием и даже не замечала, как грустен становится Карл Гиацинтович в ее присутствии. Он же в свою очередь не смел намекнуть ей на свои чувства, ибо неравный брак клизменского аристократа с бедной померанкой разгневал бы моего папана. А он очень вспыльчивый!
Надо сказать, что дядюшка — краснощекий здоровяк, живший в свое удовольствие, — никогда не выказывал интереса к экономке, которая была выше его ростом на три головы. Больше всего он любил вкусно пообедать, а потом соснуть часок-другой. Но таково очарование поэтического вымысла, что после нашего разговора Акулина стала смотреть на Карла Гиацинтовича другими глазами. Романическое воображение писательницы разыгралось, и она влюбилась в старого холостяка не менее сильно, чем Мария-Анунциата в дона Оскара.
Дядюшка Карл был польщен тем, что моя прелестная протеже нашла его привлекательным, и воспылал к ней страстью, хотя, in keeping with his character,[168] спокойно.
Накануне свадьбы невеста открылась ему, что она вовсе не Варвара из Мекленбурга, а Акулина из Лебядкина. Обливаясь, как полагается, слезами, девушка рассказала о своем скромном происхождении и нескромном преображении из бедной крестьянки в изящную барышню и литераторшу.
Дядюшка был так добродушен, что, выслушав эту историю, он лишь поцеловал свою избранницу в щеку и пододвинул к ней блюдо с конфетами.
На радостях Акулина написала любовный роман, в котором отразились произошедшие в ее жизни перемены. Он назывался «Награжденная добродетель, или История славной принцессы бретонской Мелиссы де Пуанкаре, в войну римлян с галлами в плен взятою и в рабство обращенную чернокнижником и колдуном сарацинским Несимом Хамедом, но потом от оков освобожденную храбрым центурионом Маркусом Антониусом Барериусом и с ним супружеское счастие обретшую, рассказанная ею самою сердечной наперснице своей Варваре Картоновой».
Свадьбу справляли в Свидригайлове, в выстроенной Гиацинтом фон Хакеном церкви Св. Степана. В честь радостного события я дал пейзанам отпуск, и они уже третий день гуляли на плясплощади, откуда доносились соответствующие гудки и гул.
После обряда венчания молодые и гости поехали в усадьбу, где должен был состояться праздничный пир.
Я стоял у бюста государыни в саду и раскуривал трубку в форме подводной лодки, когда-то принадлежавшую старому адмиралу, когда за моей спиной раздались шаги. По воздуху разлился запах роз. То была Акулина.
Новобрачная навела на меня лорнет.
— Ах, это вы, monsieur Woldemar, а то я вас не узнала.
Я вдохнул благоухающий от молодоженки воздух.
— Какой чудный аромат… Он напомнил мне наш первый вечер у меня в кабинете.
Акулина покраснела.
— Как много всего случилось за этот год! Вы нашли меня в дремучем лесу, куда я бежала от страшного мельника, как нежная лань от кровожадного тигра, а сегодня я стала вашей тетушкой.
Я поклонился и сказал несколько слов, которые у каждого должны быть припасены на такой случай.
Вдруг глаза моей собеседницы наполнились слезами.
— Надеюсь, Карл Гиацинтович не будет сожалеть о том, что женился на бедной сироте.
Я пыхнул трубкой.
— Не сомневаюсь, что вы составите его счастье, а он — ваше. Ваша жизнь будет длинным рядом десертов!
— Карл Гиацинтович любезно обещал создать мне условия для того, чтобы я могла спокойно работать. Но что если муза писательства откажется посещать клизменскую матрону в ее богатом особняке?
— Вы боитесь, что муза испугается мужа?
— Смерть не страшна для меня; мне страшно отсутствие вдохновения.
— Ah yes, writer’s block.[169] Мне кажется, нежная Акулина, что сей синдром вам не грозит.
Эпилог моего сна, в котором много лет спустя Акулина фон Хакен ведет беседу с литературной знаменитостью
В августе 1830 года три дамы сидели в гостиной княгини Ольги Леоноровны Ракушкиной, дом которой на Трубной улице был сосредоточением светской жизни Москвы. Одна из них, дородная пожилая вдова, приходившаяся княгине родственницей через покойного мужа, говорила:
— Вы не представляете, как трудно стало найти хорошую прислугу. Лакеи нынче так неуклюжи! Не знаю, как в Москве, но в Клизме даже в лучших домах это большая проблема. Третьего дня я дала моему камердинеру расчет за то, что он чихнул на мой gâteau au chocolat,[170] который только что принесли из кондитерского магазина.
