Дэвид Седарис - Одень свою семью в вельвет и коттон
Ни мама, ни я и подумать не могли, что из всей нашей семьи первый – и единственный – ребенок появится именно у мальчишки, разбивавшего бутылки на дорожке к дому. Когда это случилось, мамы уже давно не было на свете, и моим сестрам, отцу и мне пришлось самим справляться с потрясением. «Это произошло так быстро!» – повторяли мы друг другу, словно Пол – как мы, – перед тем как что-нибудь сделать, собирался десять лет. Но он не такой, как мы, и, по его словам, дискуссия закончилась очень просто: «Снимай штаны!» Кэти так и поступила, и вскоре после свадьбы он позвонил мне и объявил, что она беременна. «Какой срок?» – поинтересовался я. Пол отвел телефонную трубку в сторону и заорал в соседнюю комнату:
– Мамочка, который час?
– Ты называешь ее «мамочка»?
Он снова позвал ее, и я объяснил ему, что если в Париже четыре часа, то в Рейли десять утра. «Так какой у нее срок беременности?»
Он прикинул, что около девяти часов. Они сами провели тест на беременность. Накануне результат был отрицательный. А сегодня утром – положительный, поэтому Кэти стала «мамочкой», а позже – «мамашей», а еще позже, по непонятным причинам, – «мамашей Д».
Когда мой друг Энди и его жена обнаружили, что у них будет ребенок, они держали эту новость в секрете восемь недель. Как я узнал, многие так делают. Ведь зародыш совсем крошечный – просто скопление блуждающих клеток – и настолько несерьезный, что в любой момент может исчезнуть. А если случается выкидыш, несостоявшихся родителей жалеют, поэтому люди и не хотят заранее всем рассказывать.
«Знаешь, ты не обижайся, – сказал я Полу, – но лучше бы вам обоим некоторое время помалкивать».
Он покашлял в трубку, и я понял, что они с Кэти висят на телефоне не один час, и я, судя по всему, был последним в списке.
То, что мне представлялось разумной предосторожностью, он отмел как суеверия: «Если до того дойдет, я его цепями прикую – мой ребенок вовек из утробы не выскочит».
Повесив трубку, он отправился в магазин и приобрел детский стульчик, стол для пеленания и слюнявчик с надписью «Я люблю папочку». Я вспомнил о детях, которых иногда можно увидеть на демонстрациях. Надписи на их маечках гласят: «Младенцы за мир». Или мое излюбленное: «Я счастлив, что мамочка не сделала аборт».
«Может, лучше было повременить, пока малыш начнет ходить, и сам тебе это скажет? – поинтересовался я. – Или, по крайней мере дождаться, пока у него вырастет нормальная шея. Ты соображаешь, зачем нужен слюнявчик?»
В следующий раз он позвонил, стоя у прилавка магазина, где покупал комплект видеофильмов «Маленький Эйнштейн»:
– Мне все равно, кто родится, мальчик или девочка, но голова у этого сукина сына работать будет, это уж точно.
– В таком случае, он вряд ли унаследует это качество от родителей, – сказал я. – Кэти еще даже у врача не была, а ты уже накупил видеофильмов?
– И колыбельку. И стоит эта сраная колыбелька до хрена.
– Звонить во Францию по мобильнику в одиннадцать утра в среду стоит столько же, – заметил я, как будто забыл, с кем говорю.
Мой брат жить не может, если не сопит в телефонную трубку. Если ты ему враг, он будет звонить тебе раз в день, но если ты член семьи и у вас более-менее нормальные отношения, тогда звонок каждые восемь часов тебе гарантирован. Он тратит деньги, звоня нам, а мы с сестрами тратим деньги, звоня друг другу и обсуждая, как часто нам звонит брат.
Когда о беременности сообщили официально, он стал звонить еще чаще: «Большие новости, брательник. Сегодня мамочке делают тест Корки». Корки – это такой персонаж из телесериала начала 1990-х годов, его играет актер с синдромом Дауна. Лизе он тоже рассказал про тест, и она не поняла, будут ли проверять плод на наличие триплоидной двадцать первой хромосомы, или устанавливать, станет ли он актером. «Я уверена, что сейчас вполне могут обнаружить драматический ген», – сказала она.
К шестому месяцу тайной оставался только пол Младенца. Пол с женой строили догадки, но никто из них не хотел знать наверняка. Это, говорили они, чтоб не сглазить. Но куда уж сглазить сильнее после того, как они полностью обставили детскую и подписали открытки, сообщающие о рождении ребенка? Как и все в нашей семье, я составил список возможных имен и время от времени звонил им со своими предложениями: Грязнуля, Рыжик – и все они были отвергнуты. Подрядчики и плотники, с которыми брат работает, тоже предлагали имена, в основном, навеянные продолжающейся войной или же сияющим, хоть и слегка подпорченным образом Америки. Популярными были Либерти, Глори, Вендетта, звучащая слегка по-итальянски, и Дай Саддаму Под Зад. С последним именем, заметил отец, для второго имени совсем не останется места. Сам он предлагал исключительно греческие имена, совершенно не думая, о том, какие ассоциации они могут вызвать. «Ни одни ребенок по имени Геркулес не может появиться в третьем классе, – объясняла ему Лиза. – Это в равной мере относится и к Лесбосу, как бы красиво это имя ни звучало».
Потом решили, что ребенка надо назвать по имени его дедушек и бабушек. Мы могли предложить Лу и Шерон, но не следовало забывать и о родителях Кэти. «Ах, ну да, – вспомнила моя сестра Эми. – Эти». Уилсоны были милыми людьми, но для нас они представляли возможную угрозу, препятствие, выросшее между нами и тем, о ком мы привыкли думать как о маленьком Седарисе. «А разве у родителей Кэти еще нет внука?» – спрашивал я, как будто внук, подобно номеру социального страхования или позвоночнику, мог быть только один. Мы решили, что они жадные и от них всего можно ожидать, но, когда подошло время состязания, мы сразу стушевались. Их команда была в полном составе к моменту рождения ребенка, а нашу представляли только Лиза и отец. Роды у Кэти продолжались пятнадцать часов, когда доктора наконец решили делать кесарево сечение. Эту новость сообщили в приемный покой, и, когда время подошло, отец посмотрел на часы и сказал: «Вот как раз сейчас ее и разделывают». И отправился домой покормить собаку. После этого назвать ребенка Лу было все равно, что назвать его Адольфом или Вельзевулом. Впрочем, все три варианта были отметены, когда младенец оказался девочкой.
Они назвали ее Мадлен, а пока ее помещали в кювез, имя сократилось до Мэдди. Я в это время был в гостинице в городе Портленд, штат Орегон, и услышал новость от брата, позвонившего из реанимации. Голос у него был тихий и мелодичный, почти шепот. «У мамочки из письки торчат какие-то трубки, но это ерунда, – сказал он. – Она лежит, малышка Медди сосет сиську и счастлива, как слон». Это был новый, нежный Пол: словарный запас не изменился, но тон стал мягче, и в нем слышалось изумление. Кесарево прошло тяжело, но, поубивавшись по времени, потраченном впустую на занятиях по подготовке к родам, он предался размышлениям.
– Некоторых приходится вырезать, другие сами по себе выскакивают, но ты только вдумайся: рождение ребенка – это же офигенное чудо!
– Ты сказал «вдумайся»? – переспросил я.
К концу недели Кэти вернулась домой, но у нее были осложнения: опухали ноги, она задыхалась. Ее забрали в больницу и там откачали тридцать фунтов жидкости – скопившуюся воду и, к ее страшному разочарованию, грудное молоко. «Оно все равно будет прибывать, – объяснил Пол, – но, поскольку она принимает столько лекарств, придется откачивать и откачивать». Этот медицинский термин Пол услышал от врачей, которые заодно сообщили ему, что Кэти больше не может иметь детей. «Сердце у нее слишком слабое, ты такую херню когда-нибудь слышал?» – его новый голос был на время забыт.
– Такое сказать Мамаше Д, она и так с отсосом Напугалась до полусмерти, я ему и говорю, козел, исчезни со своими насосами-засосами, выпускник хренов пакистанской школы для придурков. Я себе специалиста найду.
– Интересно, – сказал я, – что в девятнадцатом веке использовали щенков, чтобы отсасывать молоко из груди.
Пол ничего не ответил.
– Я просто представил себе эту приятную картинку, – продолжал я.
Он согласился, но думал при этом явно о другом: о больной жене, о младенце, нуждающемся в уходе, о втором ребенке, которого они хотели и которого у них никогда не будет.
– Щенки, – повторил он, – задницу тебе они точно бы отсосали.
Через две недели после рождения ребенка я прилетел в Рейли, и отец, небритый и выглядящий на свои восемьдесят, явился за мной в аэропорт с получасовым опозданием. «Ты меня извини, но я что-то расклеился, – сказал он. – Чувствую себя не ахти, и пришлось долго искать лекарство». Он подхватил какую-то инфекцию и боролся с ней антибиотиками, которые доктор прописал его собаке – датскому догу. «Таблетки есть таблетки, – рассуждал он. – Будь они для собаки или для человека, все равно одни и те же чертовы таблетки».
Мне это показалось забавным, и позже я рассказал об этом сестре Лизе, которая почему-то не разделила моего веселья. «По-моему, это ужасно, – сказала она. – Как же Софи может вылечиться, если папа съедает все ее лекарства?»
