Колин Макиннес - Абсолютные новички
Этот Кукхэм — самая настоящая деревня, как те, что вы видите на коробках с печеньем: маленькая квадратная церковь, уютные коттеджи, дороги, сделанные из грязи, и сельскохозяйственные чуваки, устало волочащие по ним свои ноги, занимаясь чем-то, чем они и должны заниматься. Я спросил у одного-двух про адрес, который мне дали, они вели себя очень расслабленно и дружелюбно, и говорили вовсе не так, как крестьяне говорят в телепередачах, и после того, как я последовал их советам и миновал несколько поворотов… бац! я увидел дом Сюз! Да. То есть это был то же дом, что я себе и представлял, почти тот же… в любом случае, больше я ни у кого дорогу не спрашивал, а просто вошел через палисадник, и на газоне рядом с рекой я увидел слушающую радио сидя на траве Сюз. И больше никого.
— Здорово, Crepe Suzette, — сказал я.
Она поглядела вверх, но не поднялась, смотрела на меня минуту, а потом сказала «Хай».
Я подошел чуть ближе.
— Ты в порядке? — спросил я.
— Да, — сказала Сюзетт.
— А Хенли?
— О, да.
— Могу я сказать ему «здорово»?
Сюз поднялась на колени, а ее руки упали между ними.
— Он там, наверху, — сказала она.
— В Лондоне?
— Ага.
Я тоже опустился на колени.
— Значит, я разминулся с ним.
— Да, — сказала Сюзетт.
И тут — ну, как будто нас столкнули друг с другом две огромные руки. Мы превратились в комок, я прижимался к Сюз, она прижималась ко мне, и она начала рыдать — ну, вы знаете, такие рыдания, на самом деле больше похожие на рычание, ужас, одним словом.
Это продолжалось некоторое время, а потом я подумал черт! Здесь же везде окна, хоть это и деревня, поэтому я продолжал говорить «Сюз, Сюз», хлопал ее по спине, целовал ее лицо, когда удавалось и повторял «Сюз, успокойся, детка, расслабься, девочка, пожалуйста, перестань».
Это тоже продолжалось какое-то время, она взяла себя в руки, с лицом, красным, как помидор, села на траву и посмотрела на меня так, будто я неожиданно собирался исчезнуть (чего я точно не собирался делать), и я сказал ей, потому что не мог больше сдерживаться — вы должны понимать, через что я сам прошел, и что я люблю эту девочку Сюзи всем своим сердцем — я сказал:
— Так значит, ничего не вышло.
Она просто сказала «Да», а потом повторяла «Да, да, да».
Поймите, что все это время я думал еще и о Папашином здоровье и очень хотел доставить его домой в сохранности, хотя я Бог знает как хотел остаться здесь, поэтому я немного оживился и деловым тоном, хоть это и могло показаться ей верхом бесчувственности, сказал:
— Что ж, дорогуша, почему бы тебе не сбежать?
— Я не могу, милый мой.
— Он не сможет остановить тебя, Сюз!
— Не в этом деле, я просто не могу!
Никто никогда ничего не объясняет! Ничего не объясняет!
— Сюзи, почему? — закричал я.
Здесь началась новая порция этих отвратительных рыданий, которые, честно говоря, были просто ужасающими.
— Прекрати это, Сюзетт! — кричал я, хлопая девчонку по спине, довольно сильно. Потому что, на самом деле я не мог этого выносить.
— Потому что все испорчено! — проревела она, все это вперемешку с волосами и кусками одежды, и я еле понял, о чем она. — Я испортила то, чем мы были — этого больше нет!
— Чушь! — воскликнул я с негодованием. Она обхватила меня так, словно мы занимались вольной борьбой. — Это бардак, — повторяла она. — Это просто бардак.
Я понял, что настало время для решительных действий. Я отстранил ее от себя немного, чтобы я мог ее видеть (до этого я видел в основном спину), и я сказал, что у меня там, в машине, Папаша, и мы вдвоем отвезем ее в Лондон — но хоть я и повторил это полдюжины раз, это никак не отпечатлелось на Сюз. Она только твердила «Нет, нет, нет, нет, нет».
Так что я поднялся.
— Слушай, Сюз, — проорал я. — Я — твой парень, понимаешь? Твой один-единственный. И я живу в Лондоне, и ты знаешь, где именно. И я жду тебя там сегодня вечером, завтра и каждый день, пока я не умру! — Я схватил ее за плечи и тряхнул. — Ты слышала, что я сказал? — прокричал я.
Она сказала «да».
— А поняла ли ты меня?
Да, ответила она, поняла.
— Тогда я жду! — прокричал я, нагнулся, поцеловал ее на прощанье пламенным, вечным поцелуем, потом сказал «До очень скорой встречи», помахал рукой, и помчался из этого сада, словно Доктор Роджер Баннистер.
По дороге мне пришлось остановиться, потому что неожиданно я ослабел, прямо как Папаша, и сел прямо на землю, потому что это было единственное место вокруг, куда я мог сесть. Потом я поднялся и схватил первого попавшегося мне на глаза парня, и попросил показать дорогу к прокату авто — что он и сделал очень вежливо — и, слава Богу, чувак оказался на месте (я имею в виду чувака из проката авто), и он приехал на судостройку, и мы забрали Папашу, поблагодарили и попрощались со стариканом и его женой, и рванули в Лондон, что стоило намвосемь фунтов, по словам водителя.
Ну, по дороге домой Папаша немного воспрянул духом: вообще-то, он даже начал петь какие-то номера Джорджа Формби, и старые песни Альберта Шевалье и других исторических ветеранов, которых он слышал от своего собственного Папаши, а как оказалось, водила из Кукхэма тоже немного знал об этом, и у них получилось несколько воодушевляющих куплетов, и они спорили, кто что спел и из репертуара какого старинного артиста мюзик-холла. Но я, надо сказать, чувствовал себя иначе, а также меня укачивало, я склонен к этому всегда, когда за рулем кто-то другой. И вообще я хотел рассказать Папаше про свои проблемы, но вы понимаете, что я не мог — и даже в самые лучшие времена невозможно рассказать даже отцу или матери нечто действительно важное для тебя.
Вскоре мы были в окрестностях, и, хоть мне и понравилась сельская местность, я был так рад возвращению в город — это было как возвращение домой. И очень быстро мы оказались в Пимлико, и, когда мы остановились, Папаше пришлось идти к себе наверх за деньгами, так как даже у нас вдвоем не набиралось всей суммы, и Мама с Верном вышли на тротуар, а из своего окна на втором этаже выглядывал здоровяк мальтиец.
Никто, по-моему, так и не понял, насколько опасно это было для Папаши: все, что мы получили, это возгласы, зачем я взял его с собой, никому не сказав, где мы оба шлялись столько времени, и почему такси стоит восемь фунтов — даже Верн встревал в разговор со своими полезными наблюдениями — пока мне не стало так стыдно, что на глазах у этого Кукхэмовского водилы и всего населения Пимлико я подошел к ним в ярости и заорал:
— Если вы собираетесь убить моего отца, не убивайте его на улице, пустите его в кровать!
Это изменило атмосферу, все мы неохотно зашли в дом, и уложили Папашу, а потом Мама повернулась ко мне и сказала, что теперь она хочет знать, в чем именно дело, и я сказал, о'кей, я с чертовским удовольствием расскажу ей, и Верн пытался присоединиться к вечеринке, но мы вышвырнули его и спустились в гостиную.
— Присаживайся, — сказала моя мать.
Я схватил ее за плечи (прямо как с Сюз), толкнул ее в кресло, — хотя с виду она гораздо сильнее — и сказал:
— Нет, Ма, ты присаживайся, и послушай меня.
И она получила свое. Я сказал, что она — самая эгоистичная женщина, которую я когда-либо встречал, что она превратила Папашину жизнь в пытку, и что я не могу говорить за такую кучу хлама, как Верн, но что касается лично меня, то это она воспитала меня так, что я ненавидел и стыдился ее.
— Это все? — сказала она, глядя на меня так, будто тоже испытывала ненависть.
— Практически все, — сказал я.
— Теперь ты хочешь идти? — сказала она мне.
Я немного опешил. Ничего не ответил, а просто стоял и ждал.
— Что ж, — сказала моя Мама. — Если ты сможешь стерпеть это, то можешь остаться и послушать. Твой отец был для меня бесполезен с того самого дня, как я вышла за него.
— Он произвел меня, — сказал я, глядя на нее очень, очень зло.
— Да, еле управился, — сказала она. — Это все, что он смог.
В этот момент я хотел зацепить свою мать, как она поступала со мной тысячу раз, когда я не мог дать сдачи, и я хотел ударить ее очень сильно и закончить с этим, и я сделал шаг по направлению к ней. Она почувствовала приближающуюся угрозу и не сдвинулась ни на инч. И я очень рад заявить, что когда я это понял — хотя, естественно, все произошло в один миг — я не ударил ее, а сказал:
— Неважно, что сделал или чего не сделал Папаша, — ты вышла за него замуж.
— Да, я вышла за него, — сказала она очень едко и с огромной долей сарказма.
— И как бы ты не относилась к Папаше, — продолжал я, — если ты задумала сделать меня, ты должна любить меня. Матери обязаны любить своих сыновей.
— А сыновья своих матерей, — сказала моя мать.
— Если у них есть такая возможность. Нет таких, которые не хотят, не так ли? Но они же должны получать что-то взамен, для ободрения.
На это старая Мамаша только зевнула, выдав мне кривую улыбку, и выглядела очень мудро, должен вам сказать, хоть и очень ядовито.
