Дмитрий Савочкин - Марк Шейдер
– Вы – родственник? – спрашивает меня девочка за стойкой городской больницы.
– Я? – не понимаю я.
– Вы – родственник? – еще раз повторяет она. – В морг вход разрешен только родственникам.
– Да, я… я жених, – говорю я.
Лично мне всегда по душе были негритянские, нью-орлеанские похороны, такие, какими их показывают в кино. Когда все поют, пляшут и прыгают вокруг гроба с веселыми лицами. Ведь подавляющая часть человечества верит, что после смерти человек попадает в лучший мир.
Подавляющая – но только не я.
Я знаю, что после смерти человек попадает в забой.
Навсегда.
Ханну выкатывают на стандартной каталке, прикрытую простыней. Санитары не перестают жевать ни на секунду, даже тогда, когда один из них отбрасывает простыню, показывая мне Ханну.
Вернее, то, что от нее осталось.
Бездыханное тело.
Что-то вроде того, которое лежит сейчас на тахте дома у Рустама, одна рука свешивается, вторая все так же согнута в локте, только это тело дышит, пусть и очень медленно, у него стучит сердце, его поры продолжают выделять пот, в желудке переваривается завтрак – а у Ханны уже ничего этого нет.
Она мертва.
Ее лицо поразительно бледно, но я знал это заранее. Одно мое тело (то, что на тахте) видело, как Ханна падала на спину. Кроме того, оно видело достаточно мертвых людей. И я знаю, что в умершем теле прекращается кровоток, и вся кровь постепенно стекает вниз. Я имею в виду, в тот низ, который ближе к центру Земли: то есть, как тело разместилось в пространстве, так кровь и течет. Если тело лежит на спине, то сверху станет белым, как Ханна, и только нижняя треть, или даже четверть, будет бордово-красной от скопившейся там крови. Если же тело упало лицом вниз, то вся спина у него будет белой, а живот, лицо и передняя часть рук и ног – бордовыми.
Интересно, если закрепить только что умершего вертикально – кровь стечет в ноги?
Я не удержался и наклонился, чтобы посмотреть на лежащую Ханну сбоку. Действительно, внизу четкая линия, разграничивающая белый верх и красный, почти черный, низ.
У меня нет пиетета к покойникам.
Похоже, что и плакать я разучился.
Наверное, по моей реакции работники морга заподозрили, что я не совсем жених Ханны, – да и как в принципе можно это проверить, кроме как не по реакции? У меня спрашивают, хочу ли я чего-то еще. Нет, спасибо. Тогда нужно ли меня провожать или я сам помню дорогу?
Одно мое тело продолжает лежать на тахте, одна рука свешивается, вторая разогнулась, и ее кисть легла куда-то в район паха, второе плавно переставляет ноги, выходя из больницы.
Я сажусь в троллейбус – обычный троллейбус, производства «ЮжМаша», каких множество ездит по городам Украины, и еду домой.
Домой…
А где теперь мой дом? Мы все привыкли считать, что дом – это какое-то конкретное место, четко обозначенное на карте, простое и понятное, как копченое сало. При этом каждый человек хотя бы раз проходил через то, что стремление вернуться домой оборачивается болью, потому что возвращаться некуда. Дома нет.
Я не знаю, куда мне ехать. Мой дом – и только сейчас, увидев эту ужасную четкую полосу на боку Ханны, я понял это со всей отчетливостью, – мой дом был там, где Ханна. И теперь, если следовать этой логике, мой дом в морге – безжизненном, тусклом здании с белыми коридорами, выложенными кафельной плиткой, лампами дневного света и с уборщицами, шлепающими мокрой тряпкой по ночам.
Все очень просто.
На самом деле мне некуда ехать.
Одно мое тело – тело, за спиной которого целая жизнь, провинциальная школа, Институт внутренних дел, опыт оперативной работы, раскрытия преступлений и покрывания своих, а также шантажа своего руководства, – лежит на тахте все в той же позе. А второе, за спиной которого находится совсем другая жизнь, хотя там есть и такая же точно школа, и похожее учреждение для получения среднего специального образования, и даже нарушений законодательства Украины не меньше, – поднимает глаза. Тело поднимает глаза от коленей, чтобы посмотреть вперед, перед собой, по ходу движения троллейбуса, и видит перед собой другое тело.
Это тело шахтера.
Я не могу вспомнить его имя – хотя кто вообще помнит имена шахтеров?
Но я знаю, что видел его в забое.
И мое тело видит, как тело этого шахтера достает правой рукой из кармана нож – небольшой, но очень красивый и, видимо, остро наточенный, лениво блеснувший на солнце, – и смотрит прямо на меня. Мое тело пытается оглянуться по сторонам – не видел ли кто, что случилось, но вокруг мало людей, а те, кто есть, слишком заняты сами собой и не смотрят на каких-то шахтеров, сидящих возле окна. Мое тело снова поворачивает голову к парню напротив и вопросительно смотрит на него.
– Ты когда-нибудь видел, как режут человека? – спрашивает он.
– Что? – переспрашиваю я.
Он повторяет спокойнее и размереннее свой вопрос: не видел ли я когда-нибудь, как человека режут ножом? Он выглядит по-деловому, так, словно собрался продать мне ботинки и интересуется, какой у меня размер.
Я отвечаю, что нет. Я видел только, как забивают свинью.
Он отвечает, что это совсем другое. Кровь течет абсолютно одинаково, что у человека, что у свиньи. И цвет у нее тоже очень похожий. И даже запах.
Но вот что существенно отличается – это звук. Человек не стонет, не хрюкает и не воет. Он издает ни с чем не сравнимый хрипящий рык, как будто из трубы резко вырывается пар.
Я спрашиваю, зачем он мне это рассказывает. Если бы я захотел узнать, какие звуки кто издает, когда его режут, я стал бы мясником и пошел бы работать на бойню.
И он говорит.
Он говорит, что ТНН уже прорыт до Кременчуга, и это чертовски много.
Он говорит, что менять что-либо уже слишком поздно.
Он говорит, что всем насрать на мои выдумки, на ментов и даже на троллей.
Он говорит, что это наш долг перед всеми шахтерами, и погибшими, и живущими.
Он говорит, что в забое есть люди, которые настроены серьезно.
Собственно, там все настроены серьезно.
И еще он говорит, что если я попытаюсь выкинуть какой-нибудь номер, то смогу испытать, как нож, входя в тело, царапает ребра. Очень неприятное ощущение – вот именно это царапание ребер. И ему плевать, мент я там или не мент в другом теле. В этом теле мне придет п*дец.
Он так и сказал.
А потом вышел из троллейбуса на следующей остановке, не сказав мне больше ни слова. И пока одно мое тело продолжало оставаться неподвижным на кушетке (всего пара часов осталась), мое второе тело плавно тронулось вместе с троллейбусом, уезжая от вооруженного ножом шахтера, от морга и вообще от всего.
Ханны больше нет.
И я узнал, что все время гонялся за самим собой.
Я думаю, из этой ситуации есть только один выход.
27
Тахта посреди единственной комнаты в квартире Рустама потерта, и пружины, торчащие из нее во все стороны, впиваются мне в спину и в бок, словно укусы множества насекомых. Одно мое тело едет на троллейбусе в сторону конечной остановки, другое медленно открывает глаза, лежа на тахте, плавно шевелит руками, и я чувствую, как сильно отлежал задницу и правую ногу. Придется размять ее и немного походить, минут пять, чтобы все пришло в норму.
Я смотрю на тахту.
Я рассматриваю занавески на окнах.
Я разминаю ногу.
Я думаю о том, что должен сделать.
Все должно закончиться тем же, чем и началось. По-другому в этой жизни просто не бывает. Если что-то заканчивается не тем же, чем оно началось, значит, оно еще не закончилось.
Одно мое тело выходит из троллейбуса на мороз и бредет к окраине города. Дорога проходит мимо террикона, затем через частный сектор, наконец через небольшую посадку. Второе тело бинтует ногу в том месте, где был укол, надевает штаны и натягивает свитер. Я совершенно точно знаю, что за моим первым телом следят, поэтому оно должно уйти как можно дальше от города, пока второе тело не положит всему этому конец. Моему первому телу необязательно оборачиваться, чтобы знать, что его не выпускают из поля зрения грозы, которые полны решимости закончить то, что они начали, а второму телу необязательно хотя бы раз побывать в том месте, куда оно сейчас направится, чтобы безошибочно найти его.
Чтобы делать что-либо качественно – что угодно, от управления государством до чистки унитазов, – нужно вдохновение. Я думаю об этом, пока одно мое тело идет через полосу посадки, лысые тополя, акации и какие-то кусты, а второе тело выходит из подъезда и сворачивает на улицу Коммунаров, над которой возвышается глухая блочная стена хрущевки, с гигантскими серпом и молотом и двухэтажной надписью «СЛАВА ТРУДУ». Я думаю о том, что Советский Союз, вероятно, развалился из-за того, что в этой стране полностью закончился запас вдохновения.
Совсем.
Я не могу сказать, что видел Советский Союз на всех этапах его жизни и во всех проявлениях – да едва ли хоть один человек может этим похвастаться, – но мое детство целиком прошло здесь, так что помню я достаточно, чтобы сказать: жизнь заканчивается тогда, когда заканчивается вдохновение. Это относится к человеку, и это относится к стране.
