Алексей Смирнов - Небесный летающий Китай (сборник)
Я невпопад подумал, что все литературные жанры сведены к психопатологии. Герои одни и те же, меняются только кондиции. С одними и теми же ублюдками в разных условиях делай, что хошь, а те все смотрят оловянными зенками и подчиняются.
Видно было, что N. больше не хочет отвечать на мои вопросы. Вместо этого он задал свой:
«Ты никогда не замечал, что некоторые творения проталкиваются помимо воли создателя, когда ему вовсе не хочется сочинять, и он занят чем-то другим – насвистывает, читает, спит?»
«Нет, – сказал я довольно резко. – Мне кажется, что в этом деле всегда лучше руководиться рассудком».
«И добродетелью, – ехидно докончил N.; впрочем, беззлобно. – А штука, между нами говоря, заключается в том, что это твое собственное я, твой дух, по закону сродства прилипает к тебе и диктует условия. Ты ведь явился разнюхать про мои опыты? Так чего же мы ждем? Приступим, дружище», – последнее слово прозвучало с оскорбительной издевкой.
«Как тебе будет угодно», – сказал я холодно и напряженно.
N. вынул из буфета намоленное, как я вдруг подумал, блюдце, позвал жену и попросил принести свечи. Та вошла в комнату, всем видом показывая неодобрение затеи; к этому недовольству примешивался испуг. Она взяла какую-то книгу, прочла заглавие и дрожащими руками положила ее на место, вышла вон.
«Свечи, если задуматься, ни к чему, – весело признался N. – Они, если угодно, дань оккультной традиции, знак вежливости. Таинственная тьма и робкий свет во тьме; вкрадчивое самоуничтожение воска. Будь добр, передай-ка мне яблоко».
Я молча вручил ему огромный плод по имени Джонатан. Увидев мой выбор, N. всплеснул руками, потом засмеялся:
«Не то! Это слишком большое».
И снял с подноса крохотное безымянное яблочко.
«Ты будешь катать его, – угадал я. – Можно ли ожидать столоверчения?»
«Это занятие не для меня, – ответил N. – Это наживка для демонов, тогда как духи соблазняются яблоками. Они подлетают, увлекаются фруктовыми корпускулами, застывают – и вот уж полдела сделано. Остается поглубже вдохнуть и принять их в себя».
На это я вздохнул, но по другой причине.
«И кто же наш гость?»
N. потер руки, подмигнул мне и назвал свое подлинное имя.
«Ну да, – он энергично закивал, потешаясь над моим недоумением. – Разве ты не знаешь? Я вызываю себя. Псевдонимы, как ты догадываешься, в этом деле плохая подмога. Всегда можно вызвать себя одного, ибо только к себя я имею достаточное сродство. Тот, кто заявит обратное – либо шарлатан, либо дурак».
«Но зачем?»– я, стараясь выглядеть поумнее, чем представлялся со стороны, притворился непринужденным вопрошателем и даже лихо выкусил бок отвергнутому Джонатану.
«Очень полезно для сочинителя, – N. принялся зажигать свечи. – Откровенно говоря, вызвать духа способен лишь настоящий писатель. Его собственный дух после смерти тела пребывает в подвешенном состоянии. Полководцы, президенты, серийные убийцы недоступны, они в аду. Не достучаться и до рая, – N. дунул на спичку. – А мы, литераторы, несъедобны, мы существуем в форме безумных, нигде не востребованных фантазий. Я говорил о Набокове: неуемность его фантазии сослужила ему, должно быть, дурную службу. Болтается теперь неприкаянной, призрачной бабочкой на перепутье, и всюду, куда ни торкнется – занято, заперто, входа нет. Горюет, мечтает быть реальным аналогом пошлейшего из своих монстров, каким-нибудь Альбинусом, который пускай и лижет сковороду, а то и вовсе переселился в навязанного воображением мотылька, зато наслаждается определенностью и уверен в завтрашнем дне. Впрочем, черт с ним. Ты готов? Перестань жевать свое яблоко. Это отвлекает. Сиди тихо и наблюдай, хотя я не думаю, что тебе удастся что-нибудь заметить».
Я тоже так считал – в лучшем случае, если сойти с ума и поверить сказанному, N. мог закричать ослом, как только медитация ввергнет его в состояние просветленного эпилептического экстаза. Не сам же он прилетит, белым призраком в ночной рубахе, да с чародейными гуслями.
«Как прикажешь тебя понимать – несъедобны?»
«Об этом писал Сведенборг, – сказал N. – Писатель может вызвать самого себя из загробного мира в форме фантазии, потому что писатели не горячи и не холодны, они несъедобны, их выблевывают и они живут по ту сторону в виде голого вымысла. Изблеванность из уст Создателя – наихудшая участь. Где именно они находятся – неизвестно. Куда блюет Создатель? Это основной вопрос философии. В экскременты писатели не годятся, но и в кровь не поступают».
Для придания веса своим словам, N. взял со стола стопку рукописей.
«Вот он я, – сказал он просто. – Причина и следствие».
«Это мастурбация», – негодующе возразил я.
Он взвесил в руке написанное и строго посмотрел на меня:
«Нет. Это самооплодотворение. Откуда, по-твоему, взялись сонные прозрения Кольриджа, Достоевского – Маяковского, наконец? Помнишь его канитель со строчкой про „единственную ногу“? Однако пора – помолчи, пожалуйста. Это не займет много времени».
Делать было нечего, и я повиновался.
Комната N. была бедна обстановкой, сидеть на табурете было жестко; из-под двери тянуло капустной помойкой, в кухне что-то гремело. N., в трусах до колен и вытянутой майке, расположился за столом; ему не хватало лишь карикатурного граненого стакана. Свечи потрескивали; яблочко, чуть порченое, покоилось в блюдце. Я думал, что N. прикроет глаза, но он их, напротив, вытаращил, глядя в одну точку, поверх свечей. Указательным пальцем правой руки он слегка поддел блюдце, и яблоко тронулось в путь; вмешательство же большого, супротивного пальца заставило его сменить траекторию. Я засек время – не знаю, зачем. Происходящее казалось мне надуманным мракобесием. Вдруг я заметил, как N. нахмурился. Он оставил блюдце в покое, и яблоко замерло. N. поднял руку и сделал движение кистью, как будто кого-то приглашая – очень маленького, неразличимого с дальнего расстояния.
«Что ты мне показываешь? – пробормотал он сердито. – Что это за чушь?»
N. изменился в лице, на котором теперь проступила отчетливая тревога. Он в нетерпении махнул, и пламя пригнулось.
«Не надо мне памятников и эпитафий, – сказал он гневно. – Убери же белиберду. Плевать я хотел на итоги – там было что-то еще, перед ними…»
«Хорошо, – минутой позже он вымученно согласился. – Давай сюда свой список».
Я подался вперед, потому что N. просунул руку под майку и взялся за холодное сердце.
«Не может быть, – глухо проговорил N. – Не может быть!» – повторил он в неожиданной ярости, резко встал и смел со стола все – блюдце, яблоко, свечи. На звон стекла прибежала жена, но N. вытолкал ее обратно за дверь. Потом воззрился на меня, не понимая, что я тут делаю. Я оглянулся в поисках какого-нибудь предмета, годного для защиты. Теперь я видел, что N. совершенно помешался. Но мне не пришлось обороняться: взор N. прояснился, он узнал меня.
«Мне конец, – молвил N. убитым голосом. – Мне явлены послесловия, энциклопедия моих терминов и персонажей в четырех томах, комментарии, аутореференции плюс протяженный мемуар. И ничего сверх. Он говорит, что это все».
«Фантазия безгранична, – я не сдержался и сообщил своим словам беспощадную язвительность. – Как же так? Не лучше ли обратиться к уму – водителю, так сказать, ритма?»
«Мне ни к чему такое водительство, когда водить уже нечем», – N. снова сел, состарившись на двенадцать лет.
«Теперь ты, конечно, повесишься или запьешь?»– я изучал его, зная, что легкость и непринужденность существования не позволят N. выполнить эти действия.
N. мрачно посмотрел в направлении кастрюльного звона.
«Не знаю, – сказал он после долгого размышления. – Мне не хочется писать эти энциклопедии. Я предпочел бы оставить их в форме нереализованной возможности. Но она, – он кивнул на дверь, – она будет счастлива, – и он перевел взгляд на яблоко, которое откатилось в пыльный угол; на осколки разбрызганного блюдца, на податливые свечи. – Или не будет», – заключил N.
«Мне пора, – я потянулся за шляпой. – Надеюсь, мое присутствие никак не сказалось на полноте источника?»
«Нет, конечно, – удрученно отозвался N. – Тебя же там не было – тебя пристроили в какое-то другое, солидное место. В одно из двух», – он усмехнулся.
Я вышел, не попрощавшись.
Сальера Моцарта оборвалась.
«Вот он весь, – так скажут про N., похлопывая по стопке книжек. – Доставьте писателю удовольствие. Возьмите ножик, разрежьте ему страницы, это очень приятно».
Между прочим, все, что я тут понаписал о себе самом – вымысел от начала и до конца. Мне же надо кормиться: вот, блюдце уже вымыто, свечи расставлены, шторы задернуты, а я иду на рынок за яблоками.
Меж духов тоже водятся свои духи, невидимые первым. Они опасны и вероломны.
© июнь – сентябрь 2003Опыты магнетизма
