Ник Хорнби - Голая Джульетта
12 июня 1986 года, Миннеаполис
В начале своей карьеры Такер собирал анекдоты о безобразиях, творимых коллегами, — как другие коллекционируют открытки. Интерес его объяснялся вовсе не стремлением соперничать в злодействе с другими музыкантами или даже их переплюнуть. Напротив: он, руководствуясь высокоморальными устремлениями, стремился избежать всех этих вопиющих нарушений правил человеческого общежития. В его среде выглядеть приличным человеком не составляло особого труда. Воздержись разок от вышвыривания из окна надоевшей девицы — и тут же прослывешь Махатмой Ганди. Он даже несколько раз дрался, защищая чью-нибудь честь — дамы, парня из числа своих роуди, регистратора в отеле. Однажды, когда Такер в очередном припадке донкихотства врезал басисту инди-рок-группы, впоследствии собиравшей стадионы, он услышал вопрос: кто он такой, чтобы считать себя долбаным королем? Вопрос, разумеется, риторический, однако впоследствии Такер много размышлял, отыскивая на него ответ. Какое ему дело, как ведет себя эта зеленая поросль? С тех самых пор, как изобрели первую лютню, музыканты всегда были и остаются засранцами, так что чего же он хочет добиться, пнув парочку пьяных задниц из их числа? Какое-то время он винил в своем дурацком воспитании романы, коих начитался в детстве, затем перенес обиду на чрезмерно порядочных родителей, после чего сосредоточился на братце, умудрившемся в весьма нетрезвом состоянии въехать в слишком прочную стену. Книги, родители и трагически погибший брат сложились в солидную этическую базу. Теперь-то Такер понимал, что с самого начала избрал неверную стезю, ведущую к погибели. Оказалось, что он моралист, бичующий других лишь потому, что боится собственной слабости. И чем глубже он скатывался в пучину нетерпимости, тем труднее было оттуда выбраться. В своих страхах Такер не ошибся. Встретив Джули Битти, он убедился, что путь к падению недлинен.
Проснувшись в то утро, Такер Кроу не ведал, что конец дня ознаменует окончание его жизни. Впрочем, знай он об этом, возражений с его стороны не последовало бы. Уж очень осточертела ему эта жизнь. Ели бы его спросили, в чем проблема… Ну, если б его спросили вы, он вряд ли стал бы отвечать, ибо привык изображать себя немногословным, таинственным, ироническим — потому что так «круче». Да кто вы вообще такие, чтобы цеплять самого Такера Кроу? Гребаный рок-журнальный репортеришка или, того хуже, фанат? Но если бы он спросил себя — а он иной раз задавал себе вопросы, когда не напивался вусмерть или не отсыпался, — то ответил бы, сугубо для себя же самого. И сообщил бы самому себе, что пришел к прискорбному и, увы, неизбежному заключению, что «Джульетта», альбом, который он каждый вечер исполняет со сцены, представляет собою пошлую, лживую, слюнявую, говенную чушь. И что его от этого альбома тошнит.
В этом, собственно, нет ничего трагического. Все группы всего мира то и дело записывают и рекламируют говенную чушь, прекрасно сознавая ее цену. Скорее всего, тем же грешат актеры, режиссеры и писатели: если у них есть лучшие творения, неизбежно есть и худшие. Но с «Джульеттой» дело обстояло иначе. Ведь это была его единственная запись, которая вроде бы пришлась по вкусу публике. Не слишком-то она и раскупалась, но за последние месяцы на его концерты посыпалось множество обоего пола сопливых студиозов, в жизни не нюхавших нужды и горя, все свои беды высосавших из ненатруженных пальчиков. Они внимали звукам «Джульетты», каждому слову каждой песни, они глотали такеровские откровения, не пережевывая, воображая их манной небесной, и общаться со зрителями Такер мог лишь единственным образом: закрыв глаза и посылая слова куда-то поверх их голов (его манера исполнения, естественно, вдохновила одного из обозревателей на заключение, что «певца все еще гложет боль утраты»). Впрочем, до огульного охаивания своих песен Такер не дошел. С точки зрения музыки они были очень хороши, и группа с каждым разом играла их все лучше. Ежевечерне Такер со своими музыкантами выдавали ураганное шоу, прошибавшее зрителя насквозь. «Ты и твой гламур», завершавшая каждый концерт, стала настоящим боевиком, а перед гитарным соло Такер вставлял фрагменты классических любовных песен прежних лет: в один вечер «Когда с моей девушкой что-то случилось», в другой «Лучше ослепнуть»[15]. Иной раз он посреди песни падал на колени, и публика приходила в неистовство, а иногда ему казалось, что он профессиональный шут, который обречен выворачиваться наизнанку, чтобы слушатели хоть что-то почувствовали. Но текст песни «Ты и твой гламур» получился далеко не банальным, пусть он и сам его написал. Свое фиаско с Джули Битти он преподнес публике в самых ярких трагических тонах.
Нет, настоящая причина провала заключалась в самой Джули — пустоголовой, пошлой, мелкой идиотки с душой пластикового манекена, которой по нелепости досталось скульптурное совершенство форм. Такер обнаружил это вскоре после того, как представил ошеломленной публике свое собрание гимнов в честь величия Джули. Услышав посвященный своей особе цикл, его пассия настолько прониклась страданием отринутого кавалера, что снова сбежала от мужа. Бедолага, должно быть, шею свернул, наблюдая, как она носится вверх-вниз по лестнице с чемоданом. Она преподнесла себя Такеру как красиво упакованную подарочную куклу, и уже через три дня ему эта кукла осточертела. Он понял, что у него больше общего с какой-нибудь техасской старшеклассницей-чирлидером, чем с этой набитой дурой. Она не имела представления, что такое читать, мыслить, разговаривать. А тщеславие! А самомнение! Где были его глаза? Допустим, глаза он залил алкоголем, отчего и случилась вся эта дурацкая надрывная драма. Но не только в этом дело. Ему непременно надо было вращаться в ее обществе, жить ее жизнью. Ему хотелось свести знакомство с ее знакомыми, ужинать в доме Фэй Данауэй. Он считал, что имеет на это право. У него был талант, и он жаждал жизни, достойной его таланта. В общем, вел он себя как последний кретин, о чем и напоминала ему «Джульетта», досаждая, как застрявшая в заднице заноза.
Двенадцатое июня поначалу ничем не выделялось из череды других дней. Во время переезда из Сент-Луиса в Миннеаполис он прикорнул в фургоне, немного почитал, послушал в плеере «Смитс», морщась от вонючих бздюхов ритм-секции. Провели саунд-чек, закусили, Такер прикончил бутыль красненького, нарушив данное себе обещание не прикасаться к вину до окончания концерта. В подпитии принялся донимать группу: высмеял неосведомленность барабанщика в вопросах текущей политики госдепартамента; басиста обвинил в том, что от его носков воняет подмышками, нахамил жене местного промоутера. После концерта кто-то предложил ему послушать какую-то группу в местном клубе. Такер, уже достаточно поддатый, горел желанием продолжить пьянку, да и о группе этой, как ему казалось, он уже слышал положительные отзывы.
Он в одиночестве стоял у стойки, косясь на сцену и пытаясь припомнить, какой идиот присоветовал ему тащиться за девять кварталов слушать этих мудаков, ради которых и шага ступить не стоило. Затем вдруг оказалось, что он уже не один. Рядом материализовался какой-то волосатик в футболке с обрезанными рукавами и с бицепсами рестлера. «Ник-каких драк-к», — без всякого повода приказал себе Такер, косясь на этого типа, хотя за последний год его беспробудного пьянства отсутствие повода само по себе служило причиной для драки. Шкаф-волосатик оперся о стойку, копируя позу стоявшего рядом Такера, подчеркнуто не обращавшего на него никакого внимания.
Шкаф наклонился к Такеру и проорал ему в ухо, перекрывая шумовой фон:
— Можно тебя на пару слов?
Такер пожал плечами.
— Я парень Лайзы, Джерри. Тур-менеджер «Наполеон-соло».
Такер повторил жест плечами, однако без прежней уверенности. С Лайзой он спал, когда встретил Джули Битти. Лайза заслуживала лучшего отношения. Такер не смог бы даже самого себя убедить, что обращался с Лайзой по-человечески. Он продолжал спать с ней, даже когда уже вовсю таскался за Джули. Просто потому, что не был готов поставить все точки над «i». В конце концов он просто бросил ее, без всяких объяснений. Разумеется, общаться с парнями Лайзы Такер желания не испытывал.
— Не хочешь знать, как у нее дела?
Такер пожал плечами в третий раз:
— Чует мое сердце, ты мне все равно расскажешь.
— Да пошел ты…
— Сам пошел…
Такер вдруг вспомнил, что именно Лайзе нравилась группа, слушать которую они сюда приперлись. С чего-то накатило раскаяние. Может, и не дожил бы он с нею до седин, но, во всяком случае, отношения с Лайзой были далеки от теперешнего бесконечного публичного позора с Джули. До чего же противно обо всем этом думать. Что случилось бы с его творчеством, останься он с Лайзой? Конечно, никакую «Джульетту» он не родил бы. Не брось он Лайзу, он бы, вероятно, был больше доволен собою. Но успех, внимание публики… Отсутствие всего этого заставило бы его себя ненавидеть. Этак вот…
