Виктор Свен - Моль
— Да ты просто нэпман! — воскликнул Суходолов. — А ну-ка покажь часишки.
Только странными событиями этого дня можно объяснить, что Семыхин покорно и без слов протянул часы.
— Ну и хват! — одобрил Суходолов. — Ишь ты, золотыми часами разжился! А что еще у тебя в кармане? Не стесняйсь! Выкладывай.
Растерявшийся Семыхин вытащил несколько золотых десяток. Монеты и часы Суходолов сунул в портфель.
— Это так. Для сохранности. А в том кармане что у тебя? Пистолет? Запасливый ты, да только… только зря… баловство. Дай-ка ты его мне. Ну вот, правильно! А теперь — едем!
Оставив на столе недопитую водку, они вышли из уже заполненной сумерками комнаты, не заметив притаившейся в кладовке Варьки.
Некоторое время она прислушивалась к удаляющимся шагам. Потом, решив, что мужчины не вернутся, села за стол, разрезала огурец и придвинула к себе бутылку.
К десяти часам водка была выпита, огурец съеден, и опьяневшая Варька храпела, развалившись на кровати. Примерно в это самое время Суходолов с Семыхиным очутишься в тайнике одного из кабачков на Подоле. Тайник, небольшая каморка, находившаяся в полуподвале, своим земляным холодом напоминал могилу.
Семыхин сознался: да, он был накатчиком и это он стукнул Решкову об обнаруженных следах Суходолова.
«Говорить больше не о чем… Всё ясно. Дальше — конец», — подумал Семыхин, теперь уже жалея, что всё выложил и сам во всем признался.
«А вдруг помилует?» — утешал себя Семыхин, глядя на вроде бы сонного и вялого Суходолова.
«Эх, будь бы пистолет!» — мелькнула мысль, заставившая Семыхина поежится.
— Ты что? — спросил Суходолов.
— Товарищ Суходолов! Я весь перед тобой вывернулся. Так что имей снисхождение. А я… я на веки вечные исчезну. Слуху обо мне не услышишь. Сделай снисхождение!
— Снисхождение? Я не об себе говорю. Я об том хочу сказать: а ты имел снисхождение? Вспомни Ксюшу… и того, старика Воскресенского… и других.
— А ты, ты сам? — вдруг взорвался Семыхин. — Ты что? Ты не был в помощниках у Решкова? Ты не списывал людей в расход? Ага!
Суходолов рванулся со стула так стремительно, что Семыхин сжался от страха и закрыл глаза руками. Потом, удивленный вдруг наступившей тишиной, осторожно выглянул из-под козырька ладоней и увидел, что Суходолов вернулся на свое место и опять сел.
Когда их глаза встретились, Суходолов совсем спокойно сказал:
— Ты это зря. Я без тебя справил поминки. Понимаешь: без тебя! А ты… ну зачем ты хотел прикончить старика Воскресенского?
— Да ему уже пора от старости подохнуть, — с насмешкой ответил Семыхин, обрадовавшись, что дело повернулось в сторону. — Да и чего ты привязался к нему? К тому и живучий он, как собака! Опять на ногах стоит. А в остальном прочем я весь вывернулся и признался. Имей снисхождение.
— Нет, — сказал Суходолов. — Я, понимаешь, перед отцом своим виноват, перед мужиком крестьянским, перед всей своей жизнью виноват. Хоть чутинку добра хотел я сделать, а ты поперек дороги стал. Я поклялся, душа моя решила, чтоб старика Воскресенского по-хорошему в могилу с крестом положить. Ты против моей души пошел. А теперь хочешь откупиться покаянием. Мне это без пользы, другим… что ж, другим может и есть в том польза. Так что этим другим обо всем ты сам и доложи. Идем!
И он поволок упирающегося Семыхина вверх, по шести каменным ступенькам, отделяющим тайник от кабака, набитого народом, сидевшим за грязными столами перед пивными кружками и стаканами с водкой.
— Им и выложи всё, как мне говорил, — приказал Суходолов, пихнув Семыхина к стойке. — Им будет интересно послушать и про тех, и про тебя.
Семыхин оглянулся. Самое страшное было в том, что многих из тут находившихся он узнал.
— Чего молчишь? — спросил Суходолов. — Начинай. Ну вроде бы доклада, как это людьми торгуют. Не задерживай. Видишь вон того? Ему особо важно твою исповедь послушать.
Семыхин посмотрел туда, куда пальцем ткнул Суходолов.
— Теперь видишь? Ну и выкладывай. А то спишь ты, или чего? Может быть в мозгах ковыряешься? Думаешь о чем-то таком государственном.
— Мне что думать? — в отчаянии пустился разыгрывать последнюю карту Семыхин. — Мне чего ковыряться? А вот ты сам, кто ты такой? Ты же был следователем в чека, а теперь за моей спиной хочешь спрятаться? Ну…
— Ну, — перебил его Суходолов. — Люди обо мне и обо всем моем знают. Какой я был и каким стал. Что и как — им всё известно. А вот ты.
— Что я? — закричал Семыхин, и все догадались, что сейчас он пустит в ход козырного туза. — Я — что?
И он пошел врать, что уже давно развязался с чека и что за ним теперь охотятся муровцы.
— Да ты не шуми так громко, — усмехнулся Суходолов. — Кругом слышно. Так что совсем просто про твою мокрую биографию доложат по начальству.
Насмешка была столь неожиданной, что Семыхин замолчал, как-то сразу уменьшился, вроде стащили с него пиджак и обкарнали каблуки. Трусливо моргая, он принялся разглядывать сбившуюся вокруг себя толпу, явно надеясь на чью-нибудь поддержку. Но поддержки не было в чужих пристальных и злых глазах.
— Я вам легенду рассказывал, — забормотал он, теперь уже всё пробуя превратить в шутку. — Легенду. А вы и ушами захлопали. Спасибочки, как говорят культурные председатели, за внимание, и перейдем к следующему пункту повестки дня.
Он балаганил, и удивлялся, почему его продолжают слушать. В этом уже была какая-то зацепка или шанс. И потому он старательно болтал, пряча шевелящуюся надежду на спасение. Когда эта надежда приняла пусть и сомнительные, но всё же реальные формы узкого и совсем свободного коридорчика, выводящего в проходной двор, Семыхин остановился, заметив, что из толпы выдвигается громадный детина. Тяжело ступая, верзила шел медленно, не вытаскивая рук из карманов пиджака.
«Зарежет», — подумал Семыхин, уже почувствовав запах своей собственной крови.
Детина вроде ненароком наступил ему на ногу и прохрипел:
— Давай, милок, выйдем вот по этому коридорчику на воздух. Необходимость такая имеется.
Выдернув носок ботинка из-под грубого сапога, Семыхин шарахнулся в сторону и чуть ли не прижался к Суходолову.
— Ну, ну, — оттолкнул его Суходолов. — Не придуривайсь! Иди. Парню, видишь, с тобой потолковать не терпится.
— Чего мне с ним толковать! — заверещал Семыхин, ловя руки Суходолова.
Он еще долго, самому себе противным голосом, просил о чем-то, клялся, хотя знал, что всё это уже лишнее.
— Заткнись, — скучно бросил Суходолов. — Пойди с парнем.
— Сеня! Семен Семенович! Товарищ Суходолов! Заступись! Я же с тобой вместях Октябрь создавал! Вспомни!
— Забудь! Нету товарища Суходолова! Нынче я Уходолов. У меня всё к концу идет. Так что и тебе пора к расчету.
Семыхин, упав на колени, ловил руками чьи-то сапоги. Потом он ткнулся лицом в свою каракулевую шапку-кубанку и заплакал, тихонько и совсем по-щенячьи взвизгивая.
Всё это, случившееся в Киеве в 1922 году, вводит в действо уже другого Суходолова — изменившего фамилию на Уходолова, как это значилось в поддельных документах.
Но Автор за этим человеком скорбной судьбы оставляет его настоящую отцовскую, крестьянскую фамилию, под которой и попрощается с ним, когда наступит положенный для того час.
Автор вообще не придает значения паспортам, дипломам, мандатам, украшенным печатями с серпом и молотом, в особенности после того, как были выслушаны —
Рассуждения собеседника об одном из видов диалектики
— По ходу вашего действа, — начал Собеседник, — кто-то исчезает, чтобы потом выпорхнуть под чужой фамилией, с поддельными документами. Вас устраивает этакий литературно-авантюрный поворот, экзотика начального строительства социализма-коммунизма. Возражений у меня нет, но вы, — Собеседник улыбнулся, — вы, Автор, эту экзотику включаете в прошлое, уже ушедшее, и начинаете (во всяком случае мне так кажется), начинаете верить в официальную партийную программу и клятвы на съездах. Кстати, наш разговор происходит в 1967 году, когда уже нет ни Ленина, ни Сталина, ни, как политической фигуры, Хрущева. Но их клятвы — остались. «Все советские люди — активные строители коммунизма».. «Все советские люди живут по законам единого для всех коммунистического мировоззрения…» «Наше поколение — будет жить при коммунизме».. Вы этому верите?
Заметив протестующий жест Автора, Собеседник поспешил смягчить резкость своих выражений. Нет, Собеседник не думает, что Автор безнадежно близорук.
— Вы не близорукий, — утешал Собеседник. — Вы, извините, наивно увлечены тем, что было. Я уже осмеливался упрекать вас, что вы… что из вас никогда не образуется диалектика. Рассуждать диалектически, видеть жизнь в диалектическом развитии (я, кажется, говорю языком ленинца?) вы не способны. Вы уцепились за свое, за пережитое, за то, что хранится в ваших записках и заметках. Я почтительно склоняюсь перед вашими архивными богатствами. Но почему бы вам не оглянуться по сторонам, не оторваться от ваших заметок? — спросил Собеседник, и тут же продолжал: — Хотя — понимаю. Вам некогда. Вы торопитесь. Вы заняты своим делом. К тому же вы Автор, как-то весьма грубо заявивший, что в ваши авторские дела посторонних просите не вмешиваться. Я и не собираюсь вмешиваться! Я обычный Собеседник, приткнувшийся к авторскому столу и довольный тем, что ему, то есть Собеседнику, позволяют высказать и свое мнение, мнение, подпертое ходулями диалектики.
