Журнал «Новый мир» - Новый Мир ( № 6 2000)
Городской театр извещал о скором спектакле («Ричард Второй»), до электрички еще далеко, Бузгалин проник внутрь бывшего Дома культуры, в котором некогда играл Ваня Кустов, ныне тоже прильнувший к искусству (Малецкий разузнал). Пользовали его поначалу на бессловесных ролях, а потом присмотрелись, стали поручать и говорливые. Мистер Эдвардс о Шекспире знал понаслышке, отставной полковник Бузгалин кое-что почитывал на досуге и в полутьме храма искусств с интересом смотрел и слушал. Сцена была клеткой, люди еще не напялили на себя театральные шкуры, но по тому, как стояли и как сидели, видно было, у кого львиный рык, кто подобострастно подтявкивает, а чья походка предвосхищает змеиное шипение. Вдруг все задвигались, мужчина в пиджачке топнул ногой, все умолкли, и парень в свитере произнес чуть подвывая:
— Ответь ей «Pardonnez-moi», король.
Вместо короля заговорила женщина — страстно, дерзко, гневно, взывая к справедливости, обличая, — голосом Анны говорила, бросившей когда-то Бузгалину: «Это ты накаркал!»
Нет, от игры словами нас уволь!
О злой, посредством языка чужого
Двусмысленным ты сделал это слово! —
Король, тебя мы просим об одном:
Скажи «прощу» на языке родном,
Твой взгляд смягчился, дай устам смягчиться;
Пусть в сердце чутком слух твой поместится,
Чтоб, вняв мольбам, от сердца полноты,
«Прощу» ответил милостиво ты.
Кого королем назначили — неизвестно, ответил («Но встань же!») страдающей горлице человек неопределенных лет, и Бузгалин узнал Кустова, приподнялся и двинулся к выходу, а вслед ему неслись укоры неземной Анны («Ты — бог земной!») и запальчивый тенорок Кустова:
Но за вернейшим братцем, за аббатом,
За этой всей достопочтенной шайкой,
Как гончий пес, сейчас помчится смерть. —
Погоню, дядя, отряди немедля,
Пускай их ищут в Оксфорде и всюду.
Ах, только бы их разыскать смогли, —
Изменников сотру с лица земли.
Счастливый путь, мой благородный дядя. —
Кузен, ступайте. Мать вам жизнь спасла,
Служите ж нам, не замышляя зла.
Было, было еще время — дождаться Иванушку, который станет провожать ту женщину, сказать ему…
Нечего было сказать, да и надо ли говорить. Все сказано, все давно сказано, в минуты их знакомства, еще до того, как начал брат Родольфо странствовать, дабы убедиться и в бездействии Бога, и в том, что Бог, сотворивший мерзости мира, дал людям право самим определять судьбу свою. На себе решил познать судьбы людей брат Родольфо, приступив к решающему эксперименту в лаборатории при монастыре.
Пестик в руке его уже навис над ступкою, когда раздался едкий голос:
— А ты все продумал, Родольфо?
Монашек удивился, всмотрелся в темноту. Кто-то копошился у стены, сметая в угол остатки разбитых сосудов.
— Кто ты?
— Я — Мартин. Меня приставили к тебе, я изучал тебя в скриптории… Уж очень ты не по годам суетный. Поэтому и прибираю я здесь во славу Господню, уничтожая лишнее, добывая надобное. Коврига хлеба да кувшин воды, что пошли на твой ужин, принесены также мною… Так я тебя спрашиваю: все ли ты предусмотрел, все ли ты продумал до того, как начнешь растирать в ступке адскую смесь?
— Мне незачем думать, — возразил молодой монах, садясь на топчан. Упоминание о воде и хлебе показало ему час текущий. — Пусть думают ступка и пестик.
— Однако… — хмыкнул мусорщик. Он подошел к ступке, запустил вовнутрь хваткую руку. Извлек крупные зерна. — Так я и знал… Сера, селитра и уголь. И пропорция, кажется, та же… — Он пожевал порошок и сплюнул. — Совершенно правильно. Ты, Родольфо, на пороге величайшего открытия. Да будет тебе известно, что методом проб и ошибок ты подобрался к истинному волшебству. Нос мой обоняет дурной бесовский запах серы, элемента номер шестнадцать с атомным весом тридцать два ноль шестьдесят шесть. Помнится, это ее ты выплавлял из гипса, в котором coдeржится кальций-эс-о-четыре… С селитрой тебе повезло, нитрат калия калий-эн-о-три достался тебе от такого же суетного и нетерпеливого. Если ты доживешь до утра, то попробуй в дальнейшем получать селитру обменной реакцией между нитратом натрия и хлоридом калия… Ну, а уголь ты взял из костра.
— Я тебя не понимаю… — в замешательстве произнес Родольфо. — Какой это еще атомный вес? Что такое нитрат? Калий — это что?
— Калий — это щелочной металл в первой группе таблицы Менделеева, четвертый период, первый ряд… Некоторая аномалия атомного веса объясняется…
— Постой! — прервал монах. — Откуда тебе известно то, чего не знаю я?
— Это известно давно, однако гордыня твоя непомерна… — укорил юного монаха брат Мартин, временно исполнявший обязанности мусорщика. — Я уже не помню, сколько раз приходилось мне выгребать и выметать отсюда отходы алхимического производства. Каждый взмах метлы — новая мысль, а мысль — это то, чего нельзя отнять у неимущего… Ты нравишься мне, Родольфо, ты оправдал мои ожидания. Ты начал с поисков эликсира, ты хотел продлить жизнь — и обязан был найти средство, которое способно обрывать жизни. И я хочу предостеречь тебя. Ты вот-вот изобретешь нечто величественное. Но в том беда, что пестик и ступка при кратковременном и сильном взаимодействии создадут условия для интенсивного возгорания той смеси, что придумал ты и что потом будет названа порохом. Огонь не только опалит тебя, Родольфо. Динамический удар по телу повредит некоторые жизненно важные органы. Ты можешь погибнуть.
Родольфо давно уже обратил внимание на то, что трущиеся поверхности нагреваются, кончик пестика всегда был теплым после растирания. Смесь же, засыпанная им в ступку, могла гореть — это он обнаружил недавно.
— Так ты полагаешь… — неуверенно предположил он.
— Я тебя просто предупредил, — мягко возразил мусорщик. — Но тебе все равно надо сильным ударом вогнать пестик в ступку и бить им до тех пор, пока не произойдет взрыв.
— Я погибну? — мрачно предположил брат Родольфо.
— Без сомнения, — изрек мусорщик, и совок его соскреб в угол добычу метлы. — И тем не менее — приступай.
Монах медлил.
— Приступай. Ради истины. Сказано же: мудрость мира — заблудшая овца, потерянная верующими; возврати ее хотя бы из рук неверующих.
— Но…
— Начинай! — рявкнул брат Мартин. — Начинай! Иначе не откроют Периодическую систему элементов, радиоактивность некоторых творений Божьих!
Дверь закрылась за ним, но Родольфо чувствовал: там, за дверью, ждут.
Он взял пестик и направился к ступке…
Азольский Анатолий Алексеевич родился в 1930 году. Закончил Высшее военно — морское училище. Автор романов «Степан Сергеич», «Затяжной выстрел», «Кровь», «Лопушок», многих повестей и рассказов. В 1997 году удостоен премии Букер за опубликованный в «Новом мире» роман «Клетка». Живет в Москве.
Инга Кузнецова
Послушай птиц
родители как солнечные боги
рождаются из моря и песка
а я створоженный комок тревоги
а после облака
все вещи есть без рамы без обмана
растут и движутся со мной
и глаза безболезненная рана
сквозит голубизной
моя любовь как яблочная тайна
еще не сорвана никем
я отыщу ее случайно
и съем
Вот сеятель-дворник, сыплющий из рукава
песок, превращающий Москву в Сахару.
Сахара к чаю нет. Раскалывается голова.
В прошлом веке сахар кололи щипцами, держали пару
лошадей. Я не запомню несколько странных и иных слов
о том, как Жак и Ресю благополучно вышли из дома.
Я засыпаю среди сахарных и городских голов,
подталкивая ногой два холодных щедринских тома.
Мне снится и сеятель-дворник, делающий пески
в Москве, и статуя, превращающаяся в красильщика фасада
при движенье. Экзамен сдан, и уже не надо
ни «прогуливаться вдоль решетки», ни «замедлять шаг», ни «сжимать
виски».
Разбуди меня среди ночи — и я честно расскажу тебе всю
лексику за семестр: я не ела шесть дней, Анна идет к вокзалу,
она уезжает в Париж. Мама же ей сказала:
держись прямо, поддерживай себя сама и ищи Ресю.
Жак и Ресю (и может быть, Анна) жили в Париже, о боже мой,
но перед тем и после — всегда — в маленьких городах и селах.
«Экскурсия показалась им интересной и веселой.
Усталые, но довольные они возвратились домой».
опять автобус изменил маршрут
и засыпая замечаю
что декорации уже не врут
а добросовестно ветшают
они не дерево и не трава
и чем обман наглей и очевидней
тем легче всем и легче выдавать
сон летаргический за сон невинный
Что мне делать, я — это ты, я повсюду с тобой,
поправляю рюкзак и шагаю в ботинках тяжелых,
смотрю из окошек зрачков: вот ограда школы,
собака, девочка, дальше какой-то сбой —
ты закрываешь глаза, сдваиваешь ресницы.
Как я люблю их мерцание на щеке,
когда усталые кружевницы
лечат кисти в мелкой муке и молоке.
Даже если у этой зимы
миллионы раз,
если эти слова тысячу раз говорили, —
я верю, что сейчас
были
действительно мы.
Двадцать три.
Обнаружив,
что почти разучилась летать изнутри,
от тоски
перемещаюсь снаружи.
Я пустяк,
маленький человек
с мешками заплаканных век.
Ничего.
Вот облака,
плывущие неторопливо,
как тысячи прихотливых,
объемных и нежных лекал.
Вот блестящее солнце.
Когда-то
мы были связаны с ним тесней,
связью незамысловатой,
как растения или снег.
Мы когда-то и были
ими.
Но природа уже — ракушка
в багажнике автомобиля.
Память о летней поездке на юг
в ящике для безделушек,
в кармане брюк.
Только имя.
Не отчаиваться
не получается.
Нет, не так,
посмотри:
лес живой, лес телесен.
Тесная лестница сосен,
резная плесень
мха —
да лес любой
реальней нас с тобой.
Я ищу абсолютные вещи,
но все-таки я умру.
Ты говоришь: лес.
Умирают звери, деревья, птицы.
Не исчезают только какие-нибудь кварки,
частицы.
Расскажи мне, как выглядит мир
с точки зренья элементарных частиц.
Точно при свете электросварки?
Послушай птиц.
Небо смотрит в окно
сквозь угрюмые прутья решетки,
проникая в мою тюрьму,
перебирая меня, как четки,
делая четким все,
исполненным изумленья.
Но из плена
тоски и лени
мне не вырваться к нему.
Ни тебя, ни себя, ни его
я уже не люблю, не вижу.
Помоги мне, ты выше.
Помоги же мне!
Так нельзя.
Ты не прах, не комочек теста,
обрывок текста,
платье, слеза.
Ты — это я и ты.
Ты — это узел, сплетенье
зверей и растений
удивительной красоты.
Ты — это встреча
света, речи.
Как ты можешь уйти,
если все во всех и они — это ты?
снова качнулась земля
перетекает небо слоями
лица поплыли дремучие как острова
в теле внезапного счастья воздушные ямы
спутанная трава
как поглощает вода
как же легко отпустить распоясать
выцветшие города
плачь ненасытное сердце-неясыть
Каждый день я стучусь в эту дверь, но не знаю, хочу ли туда войти.
Может быть, только что-то
услышать, увидеть чудо.
Каждый день
наша соседка сверху кому-то кричит: «Вон отсюда!»,
и еще — матом — то-то, то-то и то-то.
С шести и до десяти.
Пада —
ют стулья, столы.
Малыш
плачет: «Мама, не нада».
Старший, ровесник ему
по уму,
с кем-то пьет за верандой детского сада.
Вот чужая реальность.
Без перчаток ее не возьмешь.
Для нее мои сложности — ложь,
но у всех свои виды ада.
Нет, не могу я сейчас говорить
о чудесном,
о прекрасном и странном.
Ты мне скажешь: дыши чистой праной,
но оконная рана
каплет воздухом грубой гульбы.
Кто-то плачет навзрыд.
Если бы
можно было их уберечь от себя
и друг от друга.
Как сама я слепа и слаба.
Кузнецова Инга Анатольевна родилась в поселке Черноморский Краснодарского края в 1974 году. Окончила журфак МГУ. Печаталась в «Арионе», «Волге», «Юности», «Гранях». Выступает и как литературный критик («Знамя», «Вопросы литературы»).
