Ким Су - Чудо-мальчик
О ТОМ, О ЧЕМ НЕЛЬЗЯ СКАЗАТЬ, НЕЛЬЗЯ СКАЗАТЬ, ЧТО ОБ ЭТОМ НЕЛЬЗЯ СКАЗАТЬ
Пришла неповторимая осень — семнадцатая в моей жизни. Я часто смотрел на небо. Оно постоянно менялось. Иногда оно было таким синим, что от него веяло холодом, иногда — белым из-за затянувших его высоких белоснежных облаков. Временами небо казалось размером с ладонь, если смотреть на него в просвет между крышами, или было совершенно пустым, если по нему только что пролетали стаи перелетных птиц. Но среди этого разнообразия мне больше всего нравилось низкое небо с кучевыми облаками, из которых, казалось, вот-вот должен был хлынуть дождь. Потому что, когда шел дождь, я мог слушать его шум.
Шум дождя тоже был разным: был шум, который можно было слушать с закрытыми глазами, стоя среди льющихся с неба струй, и шум дождя, падающего за окном, пока ты лежишь в комнате на полу, а еще шум, который доносится до тебя первым звуком, стоит тебе очнуться ото сна. Когда у меня возникало яркое ощущение, словно это первый дождь в моей жизни, все в этом мире выглядело красивым.
Все вокруг, что я мог увидеть, услышать, почувствовать, попробовать на вкус, словно разбитое на острые осколки стекло, словно четкий детальный рисунок, словно единственные в своем роде солнце и луна, было прекрасным. Лишь когда окружающая реальность снова становилась обычной, я начинал понимать, насколько красив этот мир и как его красота делает меня одиноким и несчастным мальчишкой.
Летние ночные прогулки плавно перешли в осенние. Словно красная стрекоза, я по-прежнему кружился на одном и том же месте. Я начинал идти от улицы Пилотов, рядом с детским парком «Босингак» и магазином «Пилот», шагал до входа в торговый центр «Сеунсан», находившийся на улице Чжонно 4 Га, и, перейдя дорогу, продолжал путь, пока не добирался до входа в здание YMCA, расположенное на улице Чжонно 2 Га.
Люди, встречавшиеся мне на осенней ночной дороге, выглядели более замкнутыми и менее разговорчивыми по сравнению с людьми, которыми были полны улицы летними ночами. У меня создавалось ощущение, будто я жил в стране, близкой к экватору, а потом приехал в страну, находящуюся выше по широте.
Часто, дойдя до входа в парк «Пагода», я ненадолго останавливался перед ним. Когда я смотрел на дерево гинкго, летние воспоминания о том, как я выкрикивал про себя разные обещания, становились тусклыми. Вместо того чтобы клясться, я задавал вопросы дереву: «Где сейчас находится отец? Вспоминает ли он меня так же, как я его? Мы с матерью живем в одной Вселенной? Где я буду в следующем году и что буду делать? А спустя десять лет? А спустя двадцать лет? Наступит ли действительно XXI век для нас? Почему брат Кантхо так редко приходит в издательство? Вспоминает ли он меня? А если вспоминает, то как? Что такое перевоплощение? Почему он хотел, чтобы я совершил перевоплощение? Она действительно любит дядю Чжэчжина? Что она ответит, если скажу, что я люблю ее по-настоящему?
Интересно, она, как и раньше, ответит, что в ее душе не осталось ничего от женщины? Если я успешно сдам выпускные экзамены, смогу ли я поступить в университет? Каким я стану человеком?» Возможно, на мои вопросы было трудно ответить, потому что каждый раз, когда я спрашивал о том, что меня интересовало, дерево гинкго становилось все желтее.
Пока гинкго, растущее в парке «Пагода», постепенно желтело, я читал записи отца, когда появлялось свободное время. Полковник Квон отдал мне всего пять оставшихся записных книжек отца. Записи в них относились к периоду с 1967 года, когда он демобилизовался из армии, и по 1971 год включительно. Иногда они перепрыгивали через несколько дней или несколько месяцев. Первые четыре книжки были исписаны полностью — от первой до последней страницы, но в пятой было заполнено всего десять страниц. Сначала отец со старательностью того, кто с наступлением нового года начинает писать новый дневник, аккуратно заносил в книжку все дела, возникавшие в течение дня, будто это не дневник, а кассовая книга. Но со временем содержание записей становилось более кратким, а позже они и вовсе превратились в короткие списки с именами и датами без дополнительных пометок.
Читая по порядку записные книжки отца, я узнал о его прошлом, которое до сих пор было скрыто от меня. Самым большим шоком для меня стал тот факт, что в молодости он был браконьером. Когда я читал об этом, в памяти всплыл орангутанг из Сеульского Гранд-парка, утонувший в канале, куда попал после драки с другим орангутангом. Я помню, как отец, прочитав статью, сделал печальное лицо, словно сам был тем орангутангом.
Из таких записей, как «Позвонить сержанту Ким Санхёку», «По рекомендации сержанта Ким Санхёка», «Согласиться с советом сержанта Ким Санхёка», я сделал вывод, что, после того как отца демобилизовали из-за смерти дедушки, он не стал восстанавливаться в университете, а по совету своего армейского знакомого сержанта Ким Санхёка, который был опытным браконьером, вступил на тот же путь. Эти двое, видимо, были очень дружны, потому что даже во время службы в армии, поймав фазана или змею, делили добычу пополам и съедали.
В дневнике были записи о приключениях, которые они пережили, когда на старом грузовике Ким Санхёка ездили в горы в провинциях Кёнгидо, Канвондо и Чхунчхондо. На страницах книжки встречались истории о том, как однажды их грузовик застрял в песках, о том, как у них прокололо шину, о том, как, пойманные во время облавы, они провели всю ночь в полицейском участке, и другие.
* * *В середине октября издательство «Дзэн-мысль» опубликовало сборник воспоминаний «Даже сейчас нельзя сказать», в котором были собраны показания свидетелей о страшной жизни их семей во время корейской войны. Из-за этой книги у издательства отозвали разрешение на регистрацию. Дядя Чжэчжин подал заявление в сеульскую административную комиссию по обжалованию этого распоряжения. Решением суда распоряжение было подтверждено, уже напечатанная книга «Даже сейчас нельзя сказать» была запрещена к распространению, а дядя Чжэчжин получил разъяснение причин данного постановления. Причины были следующие:
1) Между Севером и Югом по-прежнему остаются идейные разногласия, а в показаниях очевидцев, собранных в книге «Даже сейчас нельзя сказать», в своем большинстве отсутствуют детальные, однозначно трактуемые описания того времени. Вместо них выжившие члены семей, уничтоженных войной, повторяют фразы типа: «Я вообще ничего не помню», «Я даже не раскрывал рта», «Как можно произнести такое вслух?», что может быть истолковано в пользу идеологического противника.
2) В книге «Даже сейчас нельзя сказать» представлены рассказы очевидцев войны, записанные без каких-либо исправлений и изменений даже во время редактирования.
3) Книга «Даже сейчас нельзя сказать» заключает в себе рассказ о событиях, о которых нельзя говорить. Рассказ, по существу составленный из признаний людей в том, что они не могут говорить об этом.
4) Книга «Даже сейчас нельзя сказать» является изданием, выпущенным с целью пособничества врагу, поскольку неверно истолковывает реальные отношения людей и неправильно освещает действия властей.
Вот такие причины назвал суд. Из мэрии Сеула по этому делу ответа не поступало. Однако, по словам дяди Чжэчжина, какой-то чиновник, попросивший не называть его имя, шепнул ему, что то, о чем он не может говорить, касается подозрений в содействию врагу. Как бы то ни было, из-за этого случая мне не повезло: я не только был уволен, проработав всего четыре месяца в своей первой фирме, но и попал в отчаянное положение, потому что должен был искать новое место проживания.
В тот день, когда закрылись двери издательства, многие хубэ[48] дяди Чжэчжина приходили к нам, утверждая, что они хотели ему посочувствовать. Поток гостей не ослабевал до самой поздней ночи. В соседнем офисе не знали всех обстоятельств и, глядя на такой наплыв людей, даже поинтересовались: не сорвали ли мы джекпот, выпустив какой-то бестселлер? Когда закончилась водка, я отправился за макколи, а когда вернулся, в офисе находился брат Сончжэ.
— Чудо-мальчик! Говорят, что однодневный щенок спустя три года становится участником программы «Долгожители»! Я смотрю, ты действительно сильно вырос, давай-ка измерим твой рост, — сказал он, обняв меня.
Вероятно, он пришел, уже выпив где-то, — от него несло перегаром.
— Брат, как вы жили это время? — задыхаясь, пропыхтел я, удивленно глядя на него.
Брат Сончжэ, разжав объятия, долго смотрел на меня, а потом произнес:
— А ты что, не знаешь? Ты теперь не читаешь мои мысли? Это действительно… я не могу говорить о том, о чем нельзя говорить, потому что нельзя. Я последовал за другом в университет Конгук и был арестован, но там случайно встретил полковника Квона. Да, кстати, он говорил о тебе.
