Наталья Земскова - Город на Стиксе
Печальная Жанетта оживилась:
— Когда?
К смотринам мы прибегали только в двух случаях. Первый: если новый персонаж и с первого, и со второго раза был абсолютно неопознанным фруктом. Второй: если стоял вопрос о пригодности его к длительным отношениям. Процедура хоть и называлась рентгеном, но была абсолютно безвредна: мы задавали пару-тройку вопросов, втягивая человека в разговор, и к концу вечера герой становился понятен, как степлер. В общей сложности мы забраковали шесть-семь кавалеров, которые хоть и бодрились, но вблизи оказались фантомами, пусть мастерски замаскированными.
— Смотрины — это чудненько, конечно. Но, Галь, по моим наблюдениям, особь мужского пола только в трех случаях имеет острую склонность к законному браку, — уже весело фыркнула Жанна. — Если он сидит на зоне строгого режима — раз, выпускник военного училища с перспективой отправки на остров Святой Елены — два, и — внезапно брошенный муж. То есть когда ценность женщины — бац! — резко поднимается, искусственным путем, конечно. Тут есть о чем подумать, между прочим.
— О чем здесь думать? Поезжай в Китай, Мужчин там на пятнадцать миллионов больше, что прямо пропорционально росту ценности женщины.
— Не на пятнадцать, а на восемнадцать, — встряла я.
— Быть не может… Нет, не хочу в Китай. Никуда не хочу. Нам надо что? Устроить здесь Китай, то бишь внедрить комплексную программу по искусственному повышению ценности женского пола. Была программа электрификации, газификации, освоении целины, перестройка… Теперь — «Переоценки женской ценности». Сгодится как национальная идея.
— Может, и сгодится, да ни один чиновник не подпишет и внедрять не станет. Потому что чиновник у нас кто? Мужик.
2Мастерская Фомина располагалась на последнем этаже самого навороченного небоскреба Города и представляла собой замысловатый многоугольник, одна стена которого оказалась абсолютно стеклянной. С этой точки, откуда не были видны ни Кама, ни сосновые леса, Город представлялся гигантской урбанистической свалкой скучных домов, прикрытых скучными коричневыми крышами, среди которых изредка торчали заводские трубы. Говорят, когда лифт не работал, дородный выльяжный, лощёный Фомин сюда поднимался часа полтора — с привалами и перерывами, но перебираться пониже отказывался категорически, объясняя это стремлением быть «подле неба». На самом деле такие современные апартаменты в Городе себе могли позволить лишь два-три художника, что уже являлось и знаком отличия, и личным достижением. Я здесь была раза два и не могла согласиться с Жанеттой, которая, посетив однажды его вернисаж, тяжко вздохнула:
— Как сказал Хрущев на «бульдозерной» выставке, мой внук нарисует лучше.
Последние годы Фомин, объявив свою мастерскую «лабораторией современного искусства», и в самом деле ударился в махровый абстракционизм, в одни линии и сферы, но я избегала высказываться на эту тему. С нежностью и восхищением относясь к предыдущему, сюрреалистическому периоду его творчества, где слышались отзвуки
Сальвадора Дали, Босха, Ван Гога и даже Рене Магритта, я совершенно не воспринимала то, что километрами холстов он выдавал в последнее время. Но, кроме этого, он выдавал и информационные поводы в виде всяких акций и фестивалей и, будучи фигурой одиозной, оставался любимчиком прессы.
— Входите, моя милая, входите! — закричал из недр мастерской Фомин, обожавший изображать папочку перед молодыми особами, — здесь все настежь. Перед выставкой полный бардак, пять работ я еще не закончил. Присаживайтесь. Люба, кофе!
Девушка-натурщица (обычно их было две-три), с которой никогда ничего не писали и писать не собирались, так как она была предназначена для мелких хозяйственно-деловых поручений, молча налила кофе, поставила на стол булочки и скрылась на гигантских «антресолях».
Перепачканный краской Фомин, даже в таком виде выглядевший лоснящимся барином (он всегда представлялся мне лоснящимся барином Павлом Петровичем Кирсановым, хотя, в отличие от известного персонажа Тургенева, как будто все время работал), поинтересовался, что именно я собираюсь публиковать — интервью или что-то другое.
Интервью, как известно, берут только в двух случаях: либо собеседник — superstar, и тогда массы ловят каждое его слово, либо ему есть что сказать. Поскольку в нашем случае оба эти варианты исключались, и кроме инфор-машки в тридцать строк я не собиралась писать ничего, пришлось соврать:
— Репортаж накануне события.
— Ах, репортаж! Ну, идемте.
Будущая экспозиция, фрагменты которой сейчас аккуратно лежали на полу в ожидании рам, состояла, однако, из работ разных периодов творчества. Здесь были пятнадцатилетней давности эскизы к спектаклям Шапиро (Фомин начинал как сценограф), написанные десять лет назад портреты-триптихи, «психоаналитические» автопортреты, так раздражавшие и критиков, и публику. Там и сям пульсировал волнующий меня сюр — абстракции занимали процентов двадцать, не больше. Забыв на минуту о цели визита, я любовалась игрушечным домом, вокруг которого порхали женщины и птицы, а река времени уносила целые города в чью-то ненасытную пасть. Праздничных расцветок волоокие звери брели по вымощенному звездами дну, а на облаке-птице парила церквушка. Дело было не в летающих зданиях и не в женщинаж-стрекозах, которых сосредоточенные мужчины ловили игрушечными сачками. Дело было в энергетике и мироощущении художника — они законсервировались и навсегда остались там, в том счастливом времени, а как их вернуть и «заставить работать» сегодня, Марк Михайлович явно не знал.
— Стойте, не двигайтесь и не дышите! — услышала я его крик. — Отчего вы не носите красного? Нет, молчите! Молчите и стойте. Люба, подайте мне красную шаль! Молодец, молодец, хорошо! Вы должны носить красное, слышите? Я вас так напишу. Боже правый…
Забыв обо всем, кроме модели, которой так внезапно стала я, Фомин схватил палитру и стал нервными движениями набрасывать эскиз.
— Люба, вы видели, видели? Она стояла здесь, возле «Потопа». Свет падал так, вот так, ее лицо. Так выглядят восторг и вдохновенье. Я видел, вам понравился «Потоп», «Потоп желаний». Да? Я прав? Ну, скажите, понравилось?
Не нуждаясь в моих ответах, он продолжал бойко орудовать кистью, а невозмутимая Люба, запретив мне шевелиться, завязывала сзади шаль. Минут пятнадцать он молча и сосредоточенно работал, а мы ждали, когда это кончится. Не имея возможности видеть то, что появлялось на холсте, я рассеянно блуждала глазами по сторонам и, не находя ничего примечательного, возвращалась к напряженной фигуре Фомина, выражающей трепет и нетерпение. Казалось, он напрочь забыл обо всем на свете, и воззвать его сейчас к реальности было все равно что просить грозу прекратиться.
Я уже готова была упасть от усталости, когда Марк Михайлович разогнулся и, отступив метра на три, одобрительно кивнул — и эскизу, и мне:
— Н-да, не смог удержаться, простите. Придется вам позировать — недолго, два сеанса. Вы согласны?
— Только не сейчас, не завтра.
— Договорились. После выставки, идет?
Ни желания, ни настроения быть натурщицей у Фомина я в себе обнаружить не смогла, но ради цели визита пришлось быть послушной. Поразившись той перемене, которая произошла в нем после сорока минут увлеченной работы, я продолжала экскурсию, с печалью констатируя, что ни одна его современная работа не несла в себе и десятой доли того, что было в сюрреалистическом периоде «Потопа желаний», написанного семь лет назад.
Задав необходимые вопросы и выдохнув в нужных местах «Да что вы!» — я сладким голосом спросила:
— Марк Михайлович! Если можно, мне бы хотелось увидеть самые ранние работы, те, которые не вошли в экспозицию.
Фомин взглянул на меня непонимающим взглядом и надолго задумался.
— Я имею в виду те, что вы писали в институте более двадцати лет назад.
— Но там нет ничего интересного, — наконец произнес он, пожимая прямыми узкими плечами. — Я их убрал из мастерской.
— Давно?
— Не помню. Если оставлять здесь все, что я пишу, не хватит никаких апартаментов. Хотя… А знаете, ведь одна работа есть. Идемте.
По кованой, украшенной золотыми завитушками лестнице мы взобрались на «антресоль», где шуршала натурщица Люба, и после недолгого поиска Фомин достал небольшую картину. Бережно смахнув с нее воображаемую пыль и установив на мольберт, он повернул его к свету, встал рядом и сделал неопределенный жест рукой: мол, это так, ученический этюд.
Я взглянула и обомлела: на ярко-зеленом фоне театральных подмостков были тщательно прорисованы пять мужских фигур. Первая — в центре, на пуантах и в женской пачке — парила в арабеске. В том, что это танцевал мужчина, не было никаких сомнений: могучий торс, крепкие мышцы, широкие плечи. Танцовщик с лысым черепом был изображен в профиль, и я без труда узнала Крутилова. Время от времени Георгий танцевал женские партии — например, кормилицу в «Ромео и Джульетте», — но эта иллюстрация ни к какой определенной партии не относилась и была написана произвольно.
