Наталья Галкина - Вилла Рено
— Детка, тебе что-то приснилось? Дай я тебе лоб пощупаю. Ты здорова?
— Она здорова, — сказал Реданский.
— Это не совсем деда, — сказала девочка.
Именно Татьяна Николаевна однажды застукала их, старых близнецов, у Колтушского озера, сначала глазам своим не поверила, потом удивилась, потом улыбнулась своей особой блуждающей нежной улыбкой. Академик взял с нее слово, что она никому ничего не скажет.
— Можете быть спокойны, ежели моя невестка слово дала, она его сдержит.
Летом Реданский жил на антресолях в квартире академика, потом переселился в квартиру Ванды-старшей; осенью семейство Петрова возвратилось с дачи, старики все хранили свою тайну—на всякий случай, да и из любви к своей игре. Старший сын, пожалуй, что-то подозревал, но не говорил ни слова. Иногда Реданский замечал чуть лукавый взгляд Владимира Ивановича, наблюдающего за ним, но тот тут же глаза отводил и никаких результатов наблюдений своих не выказывал.
Реданский с каждым днем походил на Петрова все больше, научился хромать в том же ритме, перенял многие жесты, привычки, мимику, интонации.
В дни перед Международным конгрессом физиологов Реданский не единожды заставал академика в глубоком раздумье: тому предстояло открывать конгресс, говорить, в частности, о положении науки в советской России, хвалить советскую власть за заботу о его научном городке, за поддержку.
— Хотите, я вместо вас выступлю? Я вашу речь помню слово в слово, наш режиссер, Савельев, заставил меня ее выучить. Не знаю зачем. Чтобы я вошел в образ по системе Станиславского. Я вошел. Никто не заметит, будьте уверены. А я все же бывший комсомольский активист, спою о заботе о советской науке за милую душу.
— Я подумаю, — отвечал академик, то хмурясь, то улыбаясь.
После съезда во время банкета стало плохо младшему сыну академика Всеволоду, тому самому, которого Владимир Иванович после долгих хлопот отца привез из Стамбула.
В Стамбуле была у Всеволода женщина, богатая, старше его. Когда вернулся он в Петроград, выяснилось, что его невеста Елена, с которой расстался он десять лет назад, все еще помнит и любит его. Она, узнав, что он за границей, мысленно простилась было с ним навеки, вышла замуж, да вскорости развелась, жила кое-как, бедствовала, продавала вещи, как многие. Некогда, обручившись с ней, Всеволод Иванович подарил ей маленький этюд Дубовского; она и картину, как многое, продала. Увидев, как они встретились, узнав, что собираются бывшие жених и невеста пожениться, старший брат несколько дней ездил по комиссионкам, искал их Дубовского, нашел, выкупил и молодым на свадьбу преподнес. Молодые жили сперва у академика Петрова на антресолях, в горенке, отец словно прятал там своего блудного белоэмигрантского младшенького, не вполне понимавшего, в какую страну он вернулся. Отец записал его своим секретарем, хотя за границу в качестве такового по-прежнему брал старшего сына; младший обижался, не доходило до него, что бывшего белого офицера стамбульского за рубеж не выпустят. В итоге он вполне утвердился в секретарской должности, и переехали они с молодой красивой женою в горенку на последнем этаже отцова института, где жили сотрудники; окна горенки выходили на набережную со сторожевыми львами и на Тучков мост.
И вот теперь после окончания съезда в конце банкета случился у младшего секретаря приступ болей в животе, боли нарастали, его увезли в больницу, оперировали, нашли рак поджелудочной железы, удалять опухоль побоялись, он промучился несколько дней и скончался. Это был третий сын, которого Петрову довелось потерять.
Реданский пошел к Владимиру Ивановичу, момент улучив, рассказал, как случалось ему играть роль академика, подменять его, и некоторое время уже с помощью старшего сына работал дублером вполне успешно, пока академик Петров не оправился хоть отчасти от нанесенного ему судьбою удара.
В ту осень Реданский стал постоянным прихожанином Знаменской церкви, белого храма, построенного архитектором Демерцовым на одной из ключевых площадей Петербурга, встречающего пассажиров из Москвы и разделяющего Старо-Невский и Невский.
Однажды академик Петров спросил Реданского:
— Скажите, когда и как я умру?
Реданский вдруг позабыл про свой мягкий характер и заартачился:
— Не скажу.
— Почему? Ведь вы знаете.
— Может, и знаю. А вам знать ни к чему. Никто не знает часа своего. И вам не положено.
И тут он ляпнул:
— Если есть возможность и тут с вами поменяться, я бы вас подменил.
— Возможность... что? Вы хотите сказать, что меня отправят на тот свет? Кто? Большевички? Да они и в прошлый раз, когда я болел, спали и видели, что я окочурюсь, да я их перехитрил: выжил! Не собираюсь я с вами меняться, дудки-с, каждому свое.
ГЛАВА 34.
ФРАК УХТОМСКОГО
— Но, кстати, именно перехитрил, выжив, если хотите знать! Одна моя сотрудница, прекрасная собой дама, да вы ее знаете, не единожды вместо меня с ней на прогулку ходили и чаи гоняли, все мне пеняла: как я неправ! Большевички, говорила она, любят меня от души, готовы пылинки с меня сдувать, они, дескать, мне не враги, а друзья. Дружил волк с кобылой, оставил хвост да гриву. Я ведь недаром в юности с Иваном Карамазовым себя отождествлял, как и он, много рассудку времени уделял; но кто тебе враг, кто друг, не всегда и рассудишь. Почувствовать, впрочем, можно, ежели не бояться собственного чутья, не ужасаться выводам его. Враги человеку ближние его. То есть в первую голову закоренелые личные свойства. Сколько болтали: мол, враждуем мы с Ухтомским. Чушь собачья. Уважали друг друга и будем уважать. Еще прочтете, какой он мне некролог напишет.
У Реданского чуть не вырвалось: «Да, да, я читал!»
— А обмерять Ухтомского я Елкина посылал.
— Как — обмерять?
— Чтобы одеть его к Конгрессу физиологов в подобающее одеяние, во фрак, сударь мой. А то вышел бы наш князенька к заморским господам в красной косоворотке навыпуск, в высоких сапогах, черная бородища клочьями, знай наших! Он так студиозусов в университете учить ходит.
Акварелист Захаров, шедший в старости писать четвертый пруд каскада Виллы Рено мимо медленно гуляющих по лесной дороге через Захаровский лес Шостаковича и Клюзнера, в начале лета 1935 года только-только начинал писать акварелью; тогда служил он архитектором в одной из Петроградских проектных контор. Про Ухтомского был он наслышан, и упросил своего шурина Елкина, посланного оргкомитетом физиологического съезда «обмерять» легендарного университетского профессора, взять его с собой.
Захаров и Елкин вошли в один из дышащих запоздалой весной василеостровских дворов 16-и линии, легко нашли флигель, в коем обитал Ухтомский, поднялись на крылечко. Елкин не без робости позвонил. Сами они слышали звонок, но за дверью было тихо, ни звука, никто не собирался впускать их; тогда, осмелев, стали они барабанить в дверь, пока не услышали приближающиеся шаркающие шаги и неразличимые ворчливые приговоры.
— Кто там? — послышался голос невидимого старика, дошаркавшего до двери.
— По поручению оргкомитета Международного конгресса физиологов профессор Елкин с родственником. Мы пришли снять мерку с Алексея Алексеевича, чтобы по этой мерке ему сшили к торжественному заседанию фрак. С профессором была договоренность, что он нас примет.
За дверью то ли хмыкнули, то ли фыркнули, то ли издали некое междометие, не содержавшее, впрочем, ни порицания, ни усмешки.
— Пойду доложу барину, ждите. Шаги зашаркали прочь.
— Это ж сколько самих бар и слуг их за «барина» в расход пускали, — тихо сказал Захаров. — А вот поди ж ты, жив курилка.
Возвратившийся из коридорных глубин дядька сказал, откидывая крючок и отзвякивая цепочкою:
— Велено пустить. Милости просим.
Дверь отворилась, и вступили портняжные подмастерья в жилище родившегося в пошехонском захолустье князя, потомка Рюриковичей.
В прихожей, коридоре и кабинете жили книги. Они размещались в застекленных шкафах, на обычных полках, на шкафах, в стопках на полу. Тут были огромные старинные тома с золотыми переплетами, маленькие одинаковые томики, переплетенные в ситец или в бумагу под мрамор, скромные брошюры всех видов и форматов; разноязычные надписи украшали корешки угнездившихся в василеостровском флигельке инкунабул; встречались тут арабская вязь, еврейские письмена, напоминавшие прожилки пегматита, благородная латынь, музейный греческий, похожие шрифты французских, итальянских, английских названий, готические очертания немецких букв. Проходя по коридору вслед за дядькою в живописных чунях и видавшей виды телогрейке, Захаров читал надписи на корешках: «Столп и утверждение истины», «Цветочки», «Тимей», Фрэнсис Бэкон «Идолы», «Халкидон». Миновали они комнатушку, где между книжных шкафов громоздились книжные стопки и развалы, тронутые пылью, а с самого большого развала в углу стекал застывший, аки глетчер, книжный водопад.
