Ноэль Шатле - Дама в синем. Бабушка-маков цвет. Девочка и подсолнухи [Авторский сборник]
Стоя посреди сада, который дарил ей себя, Матильда испытывала такое же смутное ощущение, что у них — общее будущее, что их связывает нечто вроде предзнаменования, какой-то одной на двоих задачи, опять-таки требования природы, и снова — невыразимого никакими словами…
Голос Селины оборвал ее грезы.
— Пойдем, малышка. Я хочу еще кое-что тебе показать.
В самой глубине сада тропинки снова разветвлялись, разбегались словно бы в разные стороны. Но на самом деле все вели к забору с калиткой. И стоило только ее толкнуть…
Тут Матильда, потрясенная, замерла.
Она замерла не потому, что испугалась высоты — в конце концов, пейзаж за калиткой оказался пусть и в низине, но ничуть не страшной — просто немножко пониже сада. Ее потряс цвет: тысячи тысяч подсолнухов уставились прямо на нее.
Память маленькой художницы тщетно перебирала все баночки, тюбики, палитры, кисточки, какими она пользовалась, рисуя, нет, ей никогда еще не приходилось видеть такого желтого цвета такой желтизны, никогда ничего похожего на эти повернутые вот прямо сюда головки цветов.
Ослепление. Она была ослеплена, восхищена, околдована.
Полная слепота. Уже просто ничего не видишь: мешает этот неожиданный избыток сгущенного солнечного света. Это слишком. Слишком много для глаз. Да и для понимания тоже.
Селина, видимо, заметила, что дочка чуть пошатнулась, и подумала, что у нее закружилась голова.
А Матильда левой рукой то хваталась за руку матери, то отпускала ее, то цеплялась за нее снова. Как за спасательный круг, как за самые дорогие ее сердцу перила.
Вот оно — выполненное обещание. Мама-то, оказывается, честная!
— Видишь, малышка, я же тебе говорила, что здесь будут подсолнухи!
Светлые кудряшки Матильды на этот раз красноречиво ответили: да! да! да! Мама оказалась честной, но она же не сказала ей, что подсолнухи не только с солнцем говорят на языке цветов. Получается, они и с девочками тоже не прочь поговорить. Повернутые к Матильде, чуть приподнятые головки были — как безмолвный призыв, как странная мольба, как немой крик.
Матильда прикрыла правой рукой глаза, чтобы защитить себя от этого цвета, от этого света — такого пронзительного, такого навязчивого, такого прекрасного, — и рука ее чуть задрожала от волнения.
Но все равно — сквозь растопыренные пальцы — она заметила на дальнем конце поля скромную постройку под крашенной охрой крышей.
— А что там? Другой дом?
— Да. Ферма. Вечером мы пойдем туда за яйцами и свежим козьим сыром.
Матильда засияла. Эта ферма, без всякой на то причины, ей понравилась, очень даже понравилась, и на коз хотелось посмотреть — она вовсе не была уверена, что видела когда-нибудь козу, во всяком случае, на море никаких коз не было, были одни барашки, да и то — на гребнях волн в те дни, когда не разрешали купаться.
Возвращаясь, они обогнули сад и прошли другой дорожкой — мимо абрикосовых деревьев.
Сорвав с дерева свой первый абрикос, Матильда вздрогнула от удовольствия. Бархатистая кожица и впрямь оказалась совсем горячей, очень-очень горячей, она это чувствовала ладонью, а тоже горячий и густой сок испачкал ей губы, они стали липкими. Но больше всего ее взволновало ощущение, будто, срывая с ветки этот драгоценный оранжевый сосуд, доверху наполненный сахарным сиропом, она совершает проступок, на деле проверяет истину о том, что запретный плод сладок, но запрет почему-то здесь не действует, здесь можно то, чего нельзя.
Девочка сама не понимала, почему, однако, под лучистым и сообщническим взглядом матери этот поступок-проступок произвел на нее больше впечатления, чем если бы Селина на самом деле предложила ей намазать губы собственной помадой.
~~~
Мать и дочь дружно рухнули на диван в просторной — такой просторной, что ее можно было бы назвать залом, — комнате со сводчатым потолком и выбеленными известкой стенами.
Пол в зале был плиточным, ставни закрыты — поэтому тут сохранялась прохлада.
Матильда перебирала в памяти невероятные события этого суетливого дня — дня приезда. Вот оно, новое место. И приходится признать, что даже в случае, если бы ей сегодня пришлось умереть, — а причин тут могло быть предостаточно (например, если бы ее укусила оса, если бы она упала с качелей, если бы объелась абрикосами, да мало ли какая еще неприятность приключится), то единственное, от чего она не смогла бы умереть — от скуки. Какое там! Никогда еще первый день каникул не был у нее таким волшебным, таким интересным! Ну просто совсем не похожим на все, что бывало раньше!
Раньше, когда приезжали в домик на море, не было никакой необходимости ни знакомиться с окрестностями, ни осваиваться. Едва тетки, друзья, двоюродные братья и сестры договаривались, где чей уголок (на детей чаще всего полагалось по матрасу и четверти душевой комнаты, впрочем, им этого было достаточно), все начинали спешить: на пляж, на пляж!.. Вот что было главным в их владениях! А по пути почти всегда отчаянно спорили о времени приливов и отливов, лучших часах для загара, размещении буфета в нынешнем году и о том, появится или не появится в этот раз продавец пирожков с вареньем…
Здесь же главной роскошью был простор, главной особенностью — справедливое и щедрое распределение территории.
Конечно же, девочек поселят в одной комнате, но зато — в какой!.. Кровати чуть ли не с балдахинами, кровати для принцесс, со спускающимися сверху широкими прозрачными занавесками, уберегающими от комаров, москитов и всякой другой нечисти, а еще — секретер и письменный стол, а в ванной — целых два умывальника, а в комнате еще — плетеный из ивовых прутьев сундук, не говоря уж о таком интересном кресле с двумя сиденьями сразу: можно повернуться спиной к соседке, если на нее рассердишься, и тем более — об отдельном для каждой платяном шкафу.
Матильда сразу же приглядела для себя кровать у окна и секретер (у него ящики запирались на ключ!), а потом долго-долго раскладывала там — один за другим — свои карандаши, баночки с гуашью и все остальные драгоценности, составляя их опись при помощи иероглифов, понятных ей одной — она еще не очень хорошо научилась писать. А потом она почистила зубы, расчесала щеткой волосы и хорошенько вымыла руки — надо же было занять и умывальник тоже, вот этот, у окна, отсюда, как и с кровати, можно видеть сад… А когда все было готово, мать и дочь пригласили друг друга в гости, чтобы показать, как устроились.
Спальня Селины предназначалась для нее одной. Но, конечно, она будет тут одна только днем, никак не ночью, когда на потолке пляшут такие странные тени, а ветер свистит в ставнях, — они разве не в счет? Единственным, что омрачило безоблачную радость Матильды, оказалось убожество ванной комнаты девочек по сравнению с маминой, она сразу это почувствовала, стоило ей только увидеть, СКОЛЬКО здесь всякой косметики и парфюмерии. Но Селина почти сразу же пообещала подарить дочке флакон лавандовой воды, и обещание пришлось очень-очень кстати, потому что этот день, похоже, становился праздником выполненных обещаний…
Итак, они вдвоем валялись на диване и с удовольствием потягивали воду с мятным сиропом, которая оказалась даже лучше кока-колы, и к тому же было так приятно посасывать ее через соломинки не из пластмассы, а из настоящей соломы, пахнущие цветущей рожью, — Матильда обнаружила их в глубине кухонного шкафчика.
И опять — это восхитительное чувство, когда делишь наслаждение с близким существом, это ощущение сговора, это впечатление — вот, мы объединились, мы вместе!
Селина перестала говорить так, будто только она имеет право все решать, командовать, разрешать или запрещать. С самого утра, с тех пор, как они собирали абрикосы, она ни словечка не обронила свысока. Да, слова теперь не падали сверху, придавливая Матильду. Никаких тут командиров, никаких рядовых. Никто никому не подчиняется. Матильде это казалось потрясающим. Она смотрела на маму другими глазами, или, скорее, это себя она видела другими глазами: ее словно возвысили, приподняли над тем уровнем, на котором она была раньше, крутанули — и она взлетела вверх, как на круглом табурете у пианино там, дома, в Париже, возвысилась до этой общей мятной водички в час, когда обычно та же самая мама звала ее полдничать… Вообще-то Матильда любила полдники, даже само слово ей нравилось, несмотря ни на что, да и как не любить слово, за которым — всякие вкусности вроде тартинок, слоек с фруктами или домашнего пирога! Но это слово ее и раздражало тоже, еще бы нет, еще бы не раздражало — в моменты-то, когда им пользуются только для того, чтобы отделаться от детей или просто подчеркнул, какая большая разница между ними и взрослыми, которые, видите ли, в это время аперитив попивают… Ну, или, там, чай или кофе с печеньем — не все ли равно! Пусть даже мама, когда Матильда полдничает, как будто нехотя, а все-таки возьмет да и стянет кусочек того самого пирога: надо же, мол, попробовать, удался ли он… Нет, вообще-то, если правду говорить, то единственные полдники, которые всегда любила Матильда, это воскресные у Бабули, потому что там всегда все вместе ели шоколадный пирог Лизы, Матильдиной тетки, жены маминого брата, и там не было никакой разницы, взрослый ты или ребенок, и мама, когда попадала к своей собственной маме, сама становилась похожа на маленькую девочку.
