Марина Ахмедова - Женский чеченский дневник
Проехал бы кто-нибудь на Шали. Она следила за машинами, проезжающими под поднятой рукой шлагбаума. Забиты под завязку. Везут в багажниках сникерсы и сигареты на продажу. Работы в республике не было, но торговали. Вернее, торговали потому, что работы не было. На еду всегда спрос.
– Тебе куда?
Они любят джипы. Мужчины. А чеченские – еще больше. Больших, черных, железных монстров. Смешно, но, видя, как припарковываются такие машины, она ждала появления из их железных недр горы мускулов, темных очков и стриженых затылков – под стать средству передвижения. Джипу – джипово.
Высунулась лысая голова. Гладкая, почти глянцевая, как бока машины. Брить уже не надо. Очков не было. Комплекцию – не разглядеть.
– Мне в Шали.
– Садись, подброшу.
Сумку закинула на заднее сиденье. Вскарабкалась на высокую подножку спереди. Может, не возьмет денег за проезд. Зачем ему – обладателю такой горы дорого металла кучка ее жалких рублей, выданных бухгалтерией под расписку?
Откинулась на кожаное кресло. Пахнет дорогой кожей. Они ехали над остальными – «жигулями», «ладами», редкими иномарками. Этот конь был выше всех.
Полтора века назад по этим, тогда не асфальтированным, каменистым дорогам били копыта, поднимая коричневую пыль. Рукоятки кинжалов сдержанно отливали серебром, посылая остроребрых зайчиков в глаза поравнявшихся с конем путников. Чей конь выше? Сильнее ногами? Чей зайчик быстрее бьет в цель? Проезжай мимо, не будем тягаться. У каждого свой конец дороги.
Асфальт. Старый кинжал висит на стене. Украсил собою ковер. Тупая сталь посылает тусклых зайчиков, когда на нее упадет свет из раскрытой двери, но пули быстрей. Конь умер и воскрес железным. Не цокает по дорогам. Молчит. Буксует. Или тихо шуршит шинами по асфальту. Только всадник остался прежним – проезжай мимо или хочешь потягаться?
– Журналист?
Наташа встретилась с водянисто-голубым взглядом. Твердым, такого не ждешь от воды. Она задержалась на его подбородке, массивном, с глубокой ямочкой. В нее можно воткнуть мизинец, подумала она.
– Да... – ответила она, предчувствуя тяжелый разговор.
Усмехается. Зачем она села в его машину? Надо было ждать кого-то попроще, на «жигулях», без тяжелых камней во рту и в глазах.
– Или ФСБ? – едва касается руля, ведет плавно, легко. Высокая посадка или долгий навык? На Наташу не смотрит. Твердо уперся глазами в дорогу. На ее колене волос больше, чем на его голове.
– Что ФСБ? – спрашивает она.
– Или ты из ФСБ? – чуть поворачивается к ней, в глаза больше не смотрит. Скулы очерчены четко.
– Я же вам сказала, я из журнала.
– Аккредитацию покажи...
– А вы кто?
– Покажи аккредитацию, – на одной ноте говорит, интонация не скачет.
– У меня нет аккредитации, есть только письмо из редакции. Могу показать...
Аккредитации нет. Слишком много бумаг и времени уходит на то, чтобы получить ее в Министерстве обороны. Легче приехать вот так – без аккредитации, с одним только листком, на котором за печатью главного редактора написано – просьба оказывать содействие нашему сотруднику такому-то.
Наташа потянулась за сумкой. Не достала.
– Остановите, мне надо взять сумку. Письмо – в ней.
Какое-то чувство – уже не шестое, а седьмое или восьмое – подсказывает ей: делай, как говорит.
Он не смотрит на нее. Ему неинтересно. Все знает сам. Желваки твердые. Все в нем твердое, даже его молчание.
– Журналист, что ты думаешь об этой войне? – поворачивается. Ободки век – оранжевые.
– Я не думаю, просто снимаю.
От таких разговоров надо уходить. Совсем не дело обсуждать политические вопросы с первым встречным. Так же опасно, как поздним вечером в метро после футбольного матча, когда к тебе подходят фанаты, без внешних признаков, отличающих болельщиков одной команды от болельщиков другой, и, сощурившись, задают вопрос: «Спартак – чемпион? Или Динамо?». А ты не фанат и даже не любитель, попробуй угадай, не промахнись.
– Я ничего не думаю, – осторожно говорит она.
– Вас в ФСБ не учат правильно на вопросы отвечать?
– В ФСБ, может, учат, меня не учили.
– Значит, ты за войну?
– Я – против. Против любой войны, – поспешила добавить она. – Честно, я не хочу говорить о войне. Давайте я вам лучше расскажу о композиции в фотографии.
– А я не хочу говорить о композиции. Зачем ты здесь?
– Снимаю...
– Что снимаешь?
– Все, что вижу.
– Нравится?
– Что нравится?
– То, что видишь.
– Нет...
– Что конкретно тебе не нравится?
– Вы меня допрашиваете?
– Считай, что так.
– Кто вы? Как вас зовут?
– Тебе этого знать не полагается. Так что конкретно тебе не нравится?
– Самые обычные вещи – боль, смерть, горе, – отвечает она. Если этот лысый ждет от нее банальностей, вот они – пусть получит.
– Но ты же их снимаешь... – он не упрекает, не осуждает, его голос звучит равномерным маятником.
– А вы предпочли бы, чтобы это вообще никто не снимал?
– Зачем ты это снимаешь?
– За тем, что меня это трогает!
– Трогает, говоришь... Кому ты служишь?
– Я обслуживаю действительность... – она делает упор на слово «обслуживаю». Похожее слово, но совсем не то, что «служить».
– Ха-ха-ха, – негромко и нерадостно смеется он и обрывает свой смех следующим вопросом: – Тебе нас жалко?
– Мне жалко всех!
– Но мы же волки, дикари. Мы – не люди. Зачем нас жалеть? Нам не больно. Нашим женщинам и детям не больно. Мы – из другого теста. Мы не умеем страдать. Страдают только у вас в России, волкам этого не дано, – из его голоса прорывается сдерживаемое рычание.
– Вы так ненавидите русских, – качает головой Наташа, глядя на дорогу. – Многие в России против этой войны. Но когда войны начинаются, президенты не спрашивают у нас, рядовых граждан, разрешения.
– Я расскажу тебе историю. Дорога долгая, послушай. Двадцать четвертого февраля тысяча девятьсот сорок четвертого года моя бабушка по матери поехала на рынок покупать свадебное платье – завтра игралась ее свадьба. Родителей у бабушки не было, только семилетний брат. Вечером зашла тетя. «Пошли, – говорит, – Зарема, к соседке приехала женщина, которая гадает на камнях. Пусть бросит для тебя, посмотрим, счастливая ты будешь в чужой семье или нет». Они пошли, женщина бросила камни. «Не быть завтра твоей свадьбе, – сказала она бабушке, – тебя ждет долгая дорога». «Только деньги зря потратили, – ругалась тетя. – Как свадьбе не быть? Это невозможно. Завтра уже свадьба. Наболтала...»
Он крутил руль, мягко, как будто тот был продолжением его рук. Дорога уходила в гору. История тянулась за ней. Наташа внимательно слушала. Представляла все в картинках – гладкая галька ложится дальней дорогой на бревенчатом полу, тускло светит керосиновая лампа – уже вечер, на стене поблескивает рукоять старого кинжала, девушка темным февральским вечером примеряет на себя предсказание вместо свадебного платья.
– Зашли домой. Легли спать, – продолжает лысый. – А под утро, в четыре часа, стук в дверь. Военные – русские солдаты. «Чашка, ложка и пять минут на сборы», – говорят они. Женщины не поверили. А их на улицу выводят. Снег идет. В грузовик посадили. Бабушка пальто накинуть успела. Младший брат умер в вагоне, когда поезд прибыл в Казахстан. Сапог у бабушки уже не было – обменяла на хлеб по дороге. Она обмотала ноги тряпками и понесла брата по глубокому снегу хоронить. «Не ходи, – говорили ей. – Умрешь по дороге». Пальто отдала двум казахам, чтобы выкопали могилу... Чашка, ложка и пять минут на сборы... – повторяет он в конце и спрашивает: – Скажи, за что нам вас любить?
– Не надо нас любить, – подумав, отвечает Наташа. – Но и ненавидеть не надо.
– Когда бабушка умирала десять лет назад, припомнила молодого русского солдата. В ту ночь он помог ей забраться в кузов. Сказал: «Посмотри в последний раз на свою родину». И заплакал. Слеза упала на его штык и покатилась по нему...
Картинки – еще и еще. Девушка идет через вьюгу, завихрения казахстанской зимы. Длинные темные косы закручиваются в спирали, вырастают над головой черными ветвями. А зима зовет: «Остановись, замерзни, стань деревом посреди моей вьюги». Слеза капает на тусклый штык, ползет по нему, оставляя ледяную бороздку – попрощайтесь, больше вы не увидитесь... Жаль, что ей никогда не снять этих кадров.
– Я могу тебе чем-то помочь? – неожиданно спрашивает лысый.
– Я приехала, чтобы взять интервью у Дудаева...
– Ха-ха-ха. У кого? У Дудаева? Губа у тебя не дура. Ха-ха-ха...
Наташа смотрит, как дергается его подбородок на металлических креплениях, прыгает ямка – вверх-вниз. Смех железными слитками сыплется ей на колени. Смех робота, такой же монотонный, как и вся его речь. У него в груди за железным каркасом ребер играет пластинка, на которую записан этот обезжизненный смех. И бабушкина история – тоже.
– Ты знаешь, где его искать? – оборвал он поток смеха, набычился или наволчился.
