Дэймон Гэлгут - Добрый доктор
Лишь впоследствии я осознал: та необычность, та неуловимая печать, которая отличала его лицо от всех прочих, исчезла бесследно.
Он спросил:
— Зачем вы это сделали?
Вопрос меня озадачил.
Я сказал:
— Но я же ничего не делал. Я все это время был здесь.
— Да, — кивнул он.
Это прозвучало как начало фразы, но продолжения так и не последовало.
И тогда разговор продолжил я.
— Если вы хотите кого-то обвинить, — сказал я, — вините самого себя. Мы все жили тут спокойно. Жизнь текла по нормальному руслу. А потом вы приехали и сморщили нос. Вам обязательно понадобилось все взбаламутить. «Нет, так не годится, надо исправить…». Вы захотели все наладить. Устроить, чтобы всем и каждому стало лучше. И что с нами теперь сталось?
— Что с нами сталось?
— Да ничего не сталось, мы ни на шаг не продвинулись. Вот только никто из нас уже не довольствуется спокойной жизнью.
— Мы не продвинулись ни на шаг? Не верю. Мне не о чем сожалеть. Стало лучше.
— Благодаря одному-единственному выезду врачей в буш?
— Ах, вот как вы думаете?
— Меня там не было. Но я и так все знаю. Чего вы добились? Ничего. Слова, слова, слова. Лекция о СПИДе. Лекция о гигиене и здоровом образе жизни. Лоуренс, черт вас подери! Эти люди нуждаются в лечении и лекарствах, но, разумеется, все это им недоступно. Вы не можете дать им ничего, кроме слов.
— Это лишь начало пути. Постепенно все изменится.
— Что изменится? Через несколько недель поликлиника опять придет к людям. За компанию с электричеством.
— Вы думаете, электричество ничего не меняет? Это потому, что вы ни дня без него не обходились!
— Я не думаю, что электричество ничего не меняет. Но тот факт, что его проведут в одну-единственную деревушку, ничего не меняет. Это символический жест. Жалкая подачка. Вроде вашего подхода к медицине, Лоуренс. Здесь еще миллионы жителей, которым никто не помогает. Вы действительно верите, будто слова и несколько ярких лампочек спасут мир?
— Сидя сложа руки, вообще ничего не изменишь!
— Нельзя изменить то, как устроен мир.
— Как это нельзя?!
Мы взирали друг на друга с изумленным отвращением.
— А о вас правильно говорят, — медленно проговорил он. — Это было горькое прозрение. Раньше я не понимал. Но теперь вижу.
— И что же обо мне говорят?
— Что вы не… что вы чужой в новом государстве.
— В новом государстве… — повторил я. — И где оно, ваше новое государство?
— Вокруг вас, Фрэнк. Куда ни глянь. Все, что вы видите. Мы начинаем с чистого листа, строим все заново.
— Слова, — сказал я. — Слова и символы.
— Нет! Это происходит на самом деле. Прогресс налицо.
— Не думаю.
— Почему? Почему вы… такой? — вопрос был негодующий, но в интонации не чувствовалось негодования, а лишь печальное любопытство. — Вы же не подлец.
— Допустим, я подлец…
— Вы не подлец. Но вы все отрицаете. У вас это на лице написано. Не знаю уж, что с вами стряслось в прошлом. Вы просто ни во что не верите. Я даже сомневаюсь, что вы верите в то, что сейчас отстаиваете.
— Нет, верю.
— И потому вы ничего не можете изменить. Самого себя изменить не можете, вот в чем дело.
— Думаете, все так просто? Когда у тебя уже полжизни за плечами, ты всего лишь просто должен ответить «да» или «нет», а остальное приложится?
— Полагаю, да.
Глядя на Лоуренса, я видел не его, а некую символическую картину. Мне представилось, что мы с Лоуренсом — две веревки одного каната. Свиты нашим антагонизмом, скручены в единый жгут. Между собой мы несхожи, но рождены для того, чтобы существовать в паре, в связке. Что же до тех столбов, между которыми нас натянули… канат не в силах осознать свое предназначение.
Немного погодя это видение рассеялось. Мы оба притихли. Эмоциональный накал слабел, Лоуренс устало поник, его лицо посерело. Спустя еще минуту он повернулся к стене и укрылся простыней. Немного подождав, я выключил свет и тоже лег. Тот факт, что каждый из нас занимал чужую кровать, почему-то не казался странным.
Я тоже чувствовал утомление. Кости отяжелели, точно налитые свинцом. Но мне не спалось. Все только что сказанное было сказано попусту. И разговор был пустой, он не имел ничего общего с тем, что в действительности случилось сегодня вечером. Но лишь такой разговор мог между нами состояться. Лишь такой разговор касался главного.
Утром все вчерашнее отодвинулось в прошлое. Когда Лоуренс встал, я подметил, что никакой груз его больше не отягощает. Он бодро расхаживал по комнате, насвистывая. Когда я приподнялся на локте, он улыбнулся мне:
— Доброе утро, Фрэнк. Нормально спалось?
Казалось, вчерашняя ночь вычеркнута из его жизни. Груз переместился на мои плечи. Под покровом тьмы между нами произошел какой-то загадочный обмен. Теперь уже я чувствовал себя заметно постаревшим, погрузневшим, медлительным.
И только теперь задумался, всерьез задумался о том, что произошло вчера ночью. Мысленно увидел вновь, как Лоуренс пересекает в темноте автостоянку. Но теперь мое воображение двинулось дальше: свет фар, перед автомобилем как бы разматывается длинная дорога, влекущая его к дощатой хибарке под деревьями… Лоуренс входит в дверь…
И лишь в этот момент я спохватился: Мария! Дотоле вся эта история сводилась для меня к Лоуренсу, Мария же отступила на задний план, точно абстрактная, неразрешимая моими силами проблема. Но сегодня Мария перестала быть для меня чем-то абстрактным, стала материальной женщиной из плоти и крови, согревавшей меня, делившей со мной постель. А я и пальцем не шевельнул, чтобы ей помочь.
Предстояло дежурство; пора было одеваться. Лоуренс тоже начал натягивать рубашку — проворно, с серьезным видом, точно куда-то торопился по делу.
— Что вы делаете?
Он на секунду замер:
— Еду туда.
— Куда?
— Вы же знаете. — И, не глядя на меня, стал застегивать пуговицы. — Я ей сказал, что сегодня загляну. Проверю, в каком она состоянии.
— Сейчас вам нельзя ехать. Люди увидят… День на дворе.
— Но вечером у меня дежурство.
— Я вас подменю.
— Я ей сказал, что…
— Лоуренс, я это сделаю.
Нотки, прозвучавшие в моем голосе, изумили нас обоих. Он вытаращился на меня. Пожав плечами, отвел взгляд.
Часы дежурства текли монотонно, в полном бездействии. Я мог думать только о Марии. Вернувшись вечером к себе, я смекнул, что ехать еще рано. И тогда я нашел себе совершенно неожиданное занятие: сделал в комнате уборку. Съездил в город за мылом, тряпками и моющими средствами; чуть ли не вылизал полы, стены, окна. До всех укромных уголков добрался. После этого мне ненадолго полегчало, точно я стер какие-то постыдные пятна.
Но на месте мне не сиделось; я сел за руль, хотя время было еще неподходящее, и пару часов просто колесил по городу. Пустынные улицы, темные глазницы фонарей, пристально наблюдающие за мной бельма окон. Выждав столько, сколько полагалось, я отправился в путь.
Поравнявшись с эвкалиптами, взял вправо. Остановился почти на том же месте, где несколько дней тому назад была припаркована белая машина. Мои фары, скользнув по полотну автострады, выхватили из тьмы… лишь кусты и голую землю. Хибарка исчезла.
XIV
Поначалу я был почти уверен, что просто заехал не туда. Но, выйдя из машины, разглядел на земле контур хибарки — светлый квадрат, словно след пластыря на загорелой коже. Вокруг валялось несколько дощечек и обрывков целлофана.
Вот где для меня происходило все самое важное. На этом крохотном квадрате утоптанного песка. Он казался мне целым миром, а оказался заурядным участком буша. Через две недели его снова поглотит трава, репейник и бурьян.
Клубы пыли, взметенные моими ботинками, зависли в свете фар, как дым. Повернувшись к фарам спиной, я пошел по тропке в деревню. До нее было шагов двадцать-тридцать, но я никогда еще в ней не бывал. Когда я подошел поближе, залаяла собака; ей отозвалась другая. Сопровождаемый злобным хором, я вышел на голую круглую площадку посреди деревни. Небольшие глиняные хижины выстроились по кругу. Песок, навоз, пепел отгоревших костров — все как я и ожидал.
Людей видно не было. Свет нигде не горел. Ничто не шевелилось, только собаки крались по моему следу. Я стоял неподвижно, точно назначил здесь кому-то свидание. Но я никогда еще не чувствовал себя таким одиноким.
В тот момент я сознавал: она может находиться где угодно. В пяти шагах от меня — в любом из этих домов. Или в любой из бесчисленных деревушек, разбросанных по бушу. Или в безымянной могиле, наскоро забросанная землей. Для меня она потеряна безвозвратно.
Горе всколыхнуло меня так, словно дотоле я не испытывал никаких чувств; горе могучее и безудержное, почти как любовь.
Лай приближался. Здесь я был чужаком. В отличие от Лоуренса Уотерса, я пришел не днем, не с лекарствами и добрыми советами, а появился из тьмы под ворчание тощих, как скелеты, собак. Делать было нечего, разве что поспешить назад по тропе к машине, вернуться в город.
